Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов - [108]

Вряд ли мальчик получил нужный ответ. Если, конечно, его отец тоже не существовал в зависимости от расписания передач.

Так они жили. Что-то приходило через радио. Ну и те книжки, что доставались на ночь-на две, тоже воздействовали. Когда это перемешивалось с врачебным опытом, то многое виделось иначе.

Эврика! «…раз общество – это сумма людей, то его болезнь – суть болезнь человека» (запись от 6.4.71). Затем появляется мысль о диагнозе, описанном в учебнике психиатрии. Там говорилось, что слабоумию часто сопутствует самодовольство (запись от 28.4.71).

Предположим, тебе это открылось. Дальше есть две возможности. Соглашаешься с тем, что сопротивление бесполезно, и сдаешься на волю обстоятельств. Или считаешь, что процесс важнее всего. Дело не в препятствиях, а в том, что ты их преодолеваешь.

Судя по дневнику, отец выбрал второй вариант. Впрочем, мрачность все равно его посещала. Ведь не только то важно, что тебя печатают и выпускают за границу. Да и семейное благополучие не спасает от таких мыслей: «Способен ли я к оптимизму, это так растлевает душу» (запись от 4.4.67).

Он пытается найти оправдание. Даже придумывает формулу, соединив в ней «положительно прекрасного человека» Достоевского[895] и некоего общеобязательного «современного героя». Выглядит это так: «О положительно прекрасном современном герое».

Дальше обозначены границы, в которых появление такого персонажа естественно: «Он может быть лишь человеком определенной профессии – или врач, подозреваю – учитель, м. б. из искусства» (запись от 2.12.71). В отличие от своего предшественника, изображенного Достоевским (а прежде – Сервантесом), этот герой не существует самостоятельно. Только вместе с больными и учениками, рукописями и картинами.

Сегодня советская жизнь отдалилась настолько, что стала предметом мифотворчества. Возникает ощущение, что это было не с нами, а с кем-то другим. Именно так чувствовал Пастернак на сломе эпох – той, что завершилась, и той, что грядет: Повесть наших отцов, – / точно повесть / Из века Стюартов. / Отдаленней, чем Пушкин, / И видится / Точно во сне[896].

Вот откуда ностальгия. Начинает казаться, что бедность на самом деле была аскетизмом. Что очереди и коммуналки представляли собой пространства тесного общения. Что в хоромах мы бы затосковали и сами попросились туда, где веселье и теснота.

Тут есть только одна правда – публикующийся автор получал хорошие гонорары. Поэтому сокращения воспринимались как покушение на семейный бюджет. Как-то один питерский литератор получил рукопись от редактора – и ужаснулся зачеркиваниям.

– Сапоги дочке… – чуть ли не запричитал он. – Новый велосипед сыну…

Платили автору, но платить приходилось и ему. Хотя бы ощущением неуверенности. Его ситуацию определяли не только высочайшие решения, но и рецензии. Попробуйте проигнорировать «Правду» или «Труд». Если даже текст подписан конкретным именем, он воспринимался как вердикт (записи от 20.12.65, 11.4.68).

В этом смысле характерно упоминание приятеля, которому точно известно, что «идет, а что не идет» (запись от 5.8.63). Не оттого ли ему поручали составление сборников, что тут не случалось сбоев? Правда, однажды он сплоховал: сказал, что рассказ не напечатают, а его – пусть и с сокращениями – опубликовали.

Так что и самый наметанный глаз может ошибаться. Наверное, потому, что он не предполагает чудес, а они хоть редко да случаются.

В начале семидесятых отец написал роман «Абсолютный слух», где рассказал о педагоге, который превращает отстающих воспитанников в «вожаков», а школу – в небольшое авторитарное государство. Он чувствует себя человеком, готовым отвечать не только за детей, но и за столь же неразумных взрослых.

Роман не избежал обычной советской схемы – добро тут не предполагалось, а находилось в непосредственной близости от зла. Его воплощала учительница, подруга жены директора, приглашенная им на работу. Кстати, экранизация книги называлась «Доброта»[897]. Авторитаризм здесь преодолевался в точь-в-точь по совету кота Леопольда: если жить дружно, никого не обижая, то все будет отлично.

Отец отдал «Абсолютный слух» в несколько журналов, но там разводили руками и поднимали глаза к потолку, подразумевая некую высшую инстанцию. Тогда он решился на отчаянный шаг – сложная цепочка «личных отношений» привела его в самый мракобесный журнал этого времени – «Октябрь» (записи от 18.6.72, 26.6.72).

Возможно, в «Октябре» захотели чего-то новенького. Нельзя же все время изображать буку и отпугивать либералов. Правда, от своих принципов не отступились – сперва роман едва не вылетел из верстки, а потом вышел сильно покореженным (запись от 22.8.73).

Отец с ужасом пишет, что не смог читать журнальный вариант, а потом все же называет произошедшее «благом» (записи от 5.10.73, 2.1.74, 11.3.74). Дело в том, что после этого унижения открывались новые возможности. Публикация делала реальным издание книги.

Воображаю, как удивится читатель будущего таким словам: «Я – и это счастье! – опубликовал искаженный вариант романа, сниженный до ерунды…» (запись от 13.1.74). Вряд ли тот, кто не жил в те годы, сможет объяснить это странное сочетание радости и стыда.