Одиночество - [4]

И этот воскресный день медленно догорал. Глухое ворчание тракторного мотора эхом катилось по стерням, а дым из выхлопной трубы постепенно накапливался в белесое облако, которое непрестанно разрасталось, разносилось ветром и повисало легким туманом над полем, над рекой, над дорогой и над людьми. Рыбаки давно отчалили в город, но Длинный все еще не появлялся. Не вернулся он и утром. Бригада заволновалась. Динка, втыкая в землю лопату, то и дело вглядывался в дорогу, ведущую из города. Зной дрожал над пыльной дорогой, обволакивал маревом тополя, тонкую одинокую трубу фабрики, словно старался скрыть всякие следы существования Длинного.

— Запил, — тряс головой Динка.

— Что вы печетесь, не ребенок, — поднимал брови Старик.

— Да, загулял…

— Раньше был умнее! — заключил Тома.

И только лопата Политического не переставала звенеть о камни, равнодушно и вяло. Ничто его не интересовало, ничто не трогало. Он смотрел на решетчатые тени на земле от железного сита, на горку влажного песка, которая все росла и росла, на его глазах вырисовывая свежую могилу. Всякая забота о другом ему всегда казалась ложью, фальшивым сочувствием и ничем другим.

После обеда Динка бросил лопату, поехал в город и вернулся довольно поздно. Отправился последний грузовик, когда он присел возле костра.

— Ну что?

Ничего определенного… Пил допоздна, потом куда-то ушел. С собой у него были миниатюрные дамские часики, которые он купил для дочери. Больше никто его не видел…

Цоко Длинный давно собирался порадовать дочь подарком. Она училась на юриста, и ее успехи вызывали у отца гордость. Во время работы он, бывало, посматривал на согнутую спину Томы и с ехидцей бросал: «Серьезная наука — это не лопата… Потруднее…»

— Куда он провалился? — вздыхал Динка.

— Кто знает! — пожимал плечами Старик, пасмурный и задумчивый.

Летняя ночь звала ко сну. Издавна она была знакома Старику своими звуками, ночными птицами, силуэтами предметов, но он молчаливо не замечал ничего. Между тем Тома, лежа в стороне от костра, думал о сверкающей огнями столице — мечте своей, о заманчивой студенческой жизни, о красивой девушке, которая ждет его где-то, думает о нем, неизвестном парне, затерявшемся среди речных песков, вдали от учения и науки, от любви… Любовь… А что он знает о ней? Ничего! Неужели школьные стычки, случайные взгляды и робкие свидания — это и есть любовь? Нет! Какая же это любовь, если она не могла выдержать даже трехмесячного испытания разлукой. Они переписывались именно три месяца. Солдатская жизнь стерла из памяти образ девушки. Теперь она замужем за другим, ну и пусть. Жаль только, что годы летят, а большая любовь, которая принесла бы ему настоящее волнение и трепет, все еще бродит где-то. Одинокий человек ждет ее, свою любовь. А Тома чувствовал себя одиноким среди этих усталых людей. И если бы не Динка с его веселым нравом, то даже желтые пески посерели бы от скуки.

Ужинали молча. Задымленный фонарь тихо качался над их головами. Рой мошкары толкся вокруг него. Тонко и протяжно ныли комары, а бабочки с обгоревшими крыльями падали и ползали по земле. Лягушки прыгали из темноты в круг света, переворачивались акробатами и уносили свою добычу. Ночная жизнь, полная победителей и жертв, билась в кажущемся спокойствии.

Динка стряхнул крошки еды. Еще раз затянулся догоревшей сигаретой и бросил окурок в сторону. Огонек описал дугу, но не успел упасть, как прожорливая лягушка, прыгнув, проглотила его и, сделав отчаянный бросок, охваченная ужасом, пропала в темноте.

— Приняла за светлячка, — с сожалением проговорил Тома и положил ложку.

— Почему не ешь? — кольнул его взглядом отец.

— Надоела мне эта фасоль.

— Может, тебе рыбки захотелось, а? — съязвил Динка.

— Была бы…

— А ну вставай!

— Сейчас?

— Сейчас!

Динка вскинул на спину ветхий ранец, взял фонарь. Когда они проходили мимо сита, он вытащил большие железные вилы.

— А они для чего?

— Для сома…

Они перешли реку вброд и оказались на противоположном берегу. В ночном сумраке ивы казались наслоенными темными пятнами на чернильном фоне неба. В ветвях деревьев над головами рыбаков забила крыльями ночная птица, под ноги прыгнула крупная лягушка, словно подскочил ком земли, осыпая мелкие камешки. Фонарь танцевал в руках Динки, желтый круг взад и вперед прыгал по земле, точно охотничья собака. Вот он скользнул по воде и остановился на омуте. Глубоко на дне, среди черных камушков, лениво шевельнулся крупный усач н замер. Сеть легко пошла по воде, и рыбалка началась…

Тома собирал рыбу и светил фонарем. Высвеченное речное дно казалось фантастическим. Даже ничтожные водоросли кидали самые причудливые тени. Они сплетались, дрожа, и пропадали. Ночь и свет создавали новый незнакомый мир. Даже темные своды моста, подсвеченные фонарем снизу, казались странно необычными, как ворота в старинную крепость.

Увлеченные делом, молчаливые друзья незаметно приблизились к самой глубине. Черные ивовые корни торчали ребрами допотопного животного, которое припало к воде, чтобы утолить жажду. Вдруг Динка крепко сжал в руке вилы, и губы его дрогнули:

— Ш-ш-ш-ш!..

Он шагнул к самой глубине и дал знак рукой, чтобы Тома светил лучше. Желтый лучик скользнул по воде, высветил черные корневища, пробежал по песчаному дну и, будто чуткими пальцами, ощутил что-то неподвижно-темное. Динка вскинул вилы, готовясь ударить, и вдруг замер: свет качнулся и выхватил из глубинной тьмы бледную человеческую ногу.