Один выстрел во время войны - [27]

Однако и сейчас, как показалось Федору Васильевичу, она не торопилась снять нелепое объявление. По-прежнему с любопытством и даже с веселым озорством она посмеивалась, глядя на пришельца, а он все больше терялся. Черт-те что творится!

Ниже среднего росточка, ладненькая, она казалась девушкой, чуть ли не десятиклассницей; будто недавно, перед войной, встречались с нею в школе, но в последнее время не виделись, раскиданные в разные стороны военной бурей, теперь вот нечаянно сошлись благодаря странной вывеске на оконном стекле и еще не сумели найти общий разговор и в то же время не в состоянии были разойтись, так и не поговорив.

— Ну, хватит топтаться, — первой пришла к какому-то решению хозяйка комнаты. — А еще военный… — Она указала на кровать. — Посиди. Стульев нету.

И ее упрек, и быстрый переход на «ты» Федору Васильевичу не понравились. Многоопытным обращением с незнакомыми людьми повеяло от ее слов. Не любил он подобной опытности. Тут ни о душевности, ни о простой взаимности лучше не заикаться. В таких случаях впору не попасть впросак.

— Ну, сколько будешь топтаться? А наклеила бумагу сама! Глядишь, думаю, кто-то забредет. А то все одна и одна…

Она села рядом с Федором Васильевичем. Он близко почувствовал своею щекою мимолетное прикосновение ее шелковистой пряди.

— Почему ж одна? Вы где-то служите?

— Кто нынче не работает? Без этого нельзя. А все ж одна…

Всмотрелся. Нет, не так уж молода. По-прежнему не женщиной, обремененной семьей, казалась она, но и далеко не десятиклассницей. Это поначалу, по растерянности рисовалась совсем юной. Он уже замечал ее изучающий взгляд. Голубоватые глаза задержались на его вылинявшей гимнастерке, затасканных брюках-галифе, скользнули, не задерживаясь, по вещмешку, лежавшему рядом с узлами.

— А ты красивый. Как тебя зовут?

Его заело: оценивает!..

— Федор я.

— Ухаживал один за мной, тоже Федором звали. А замуж вышла за Никиту…

— Муж воюет?

— Нет… На железной дороге вкалывает. Сказали, тоже как на фронте, хотя и не в военной форме. Почему одна? Вот потому… Одна, и все тут.

Слишком просто, легко давались ей слова. У Федора Васильевича духу не хватило бы вот так навязчиво расспрашивать случайного человека. А она не унималась:

— Неженатый? Сплошь сейчас неженатые. Война все спишет… А-а, — махнула она рукой. — Не все ль равно. Сама такая…

Она расписывалась за незнакомого человека…

— Дома небось семеро по лавкам бегают. А ты узрил на окне зазывалу, начхал на жену и на всех семерых. Не догадался, что ль, о пиве? Откуда возьмется, все разбито кругом. Значит, баба зазывает. Поперся…

Федор Васильевич встал.

— Катись ты к чер-ртовой матер-ри…

Она испуганно схватила его за руку.

— Ты что-о? Ты чего с ума сходишь? Ты куда это? Вот дурак…

Встала на пути к двери, решительно уставилась в его глаза.

— Не пущу! Я для тебя никто… Ладно! — кисло поморщилась она. — А ты нужен мне. Нужен! Не хочу одна оставаться в развалинах.

Нет, не только в развалинах дело. По душе пришелся, — почувствовал он. Вспыхнувшая злость не отпускала его. Он резко повернулся к ней изувеченной осколком стороной лица. Смотри! Много ль радости быть с таким мужиком?

Со злорадным чувством заметил, как вздрогнули ее брови, забегали глаза, она замерла на мгновение, поняв его ход. Отгадала, что он все видит и хорошо ее понимает. Проскочили какие-то секунды, она пришла в себя, опомнившись, тихо, кошачьим противным голоском засмеялась. Смех был фальшивый, не ее, не способный принадлежать этому молодому раскрасневшемуся лицу, этим голубеньким глазам, почувствовавшим свою виновность.

— Вот так, — выдохнул он и направился к вещмешку.

Она перестала смеяться, в ее глазах уже стояли слезы.

— Зачем же так-то… Погоди…

Легко, одним мигом она переставила столик от окна к кровати, кинула на него какие-то свертки.

— Сядь… На прощанье-то…

Перед Федором Васильевичем уже чернели печеные, еще в золе картофелины, ломтик деревенского хлеба, черствый, прогнувшийся посередине; она спиною подалась к стене, рукой начала шарить в просвете между кроватью и стеной, колени ее оголились, и ему было неловко сидеть рядом, — не смотреть на них он не мог, а смотреть вот так, да еще когда рядом…

Она достала бутылку, заткнутую кукурузным початком. Самогон. Заметив взгляд Федора Васильевича, не спеша, по-деловому расправила юбку на коленях.

— Давай понемножку. Себе сколько хочешь, а мне чуть-чуть. Не люблю я, это для тебя достала.

Его взъерошенность помаленьку улеглась. «Взбалмошная баба, — подумал он. — Чего было ерепениться? Выпью немного, заправлюсь, червячка-то надо заморить, да и к старику. Пустит ночевать, сам приглашал на постоянное жительство, не только на одну ночь».

Выпили. Она морщилась, принюхивалась к кусочку хлеба, на Федора Васильевича почти не смотрела. Лишь когда самогонная вонь перестала раздражать ее, она вяло покачала головой.

— Дурачок ты, дурачок… Где найдешь нынче непокалеченного? Рубцов хватит. Не на теле, так на душе.

Федор Васильевич удивленно взглянул на нее, опять налил себе, потом ей, она запротивилась, отстраняя его руку со стаканом, он рявкнул, и она покорно, с поразившим его терпением, медленно процедила сквозь туго сжатые губы всю налитую для нее жидкую муть. Потом выпил он. Когда отдышался, услышал всхлипывания. Этого не хватало! Попытался было обнять за плечи, утешить.