Один плюс один - [210]

Полно, птица! Улетай, птица,

Неотступная моя, злая!

То ли вижу, то ли мне снится —

В небе черная кружит стая.

Извините, не могу хором.

Это низко — всей толпой к небу.

Полно, ворон! Улетай, ворон!

У меня к тебе обид нету…

Я понимала, что рискую — и рискую сильно. Потому что одно дело — писать песни на стихи Олега Ладыженского, и совсем другое — дописывать его стихи. И то, что получилось, конечно, имеет непосредственное отношение к творчеству Олди (тут и настроение, и тема, и вообще… одна только небоглазая лютня чего стоит…) — а все-таки… Вдруг не совпало? Вдруг не почувствовала я чего-то, что было заложено изначально в этих восьми строчках, не увидела, не услышала? Поэтому, морально готовясь показать Олегу эту странную песню, я, чего уж там, побаивалась.

А потом случился весьма неожиданный поворот. По приезде в Харьков мы встретились с дуэтом Олди, и я, собрав в кулак все мужество, спела им своего-несвоего «Ворона». И тут выяснилось — Олег меня, темную, просветил, — что эти самые восемь строчек принадлежат вовсе не ему, а… Александру Галичу. Была там в тексте книги, в конце, такая малозаметная сносочка. Знай я об этом раньше, наверное, песня все равно бы написалась, но она была бы другой и о другом. А может быть, и нет — атмосфера источника (книги, места, времени, мира), где я встретилась с этими стихами, все равно дала бы о себе знать. Стихи, вплетенные в контекст художественного произведения, могут, конечно, потом существовать и вне его — но всегда остается какой-то полунамек, полудогадка, что сказано там намного больше, чем сказано.

Я очень люблю Галича. Но для меня «Ворон» навсегда останется связан с книгами Олди, и каждый раз я буду с запоздалым удивлением вспоминать, что это — не Ладыженский. Такая вот история…

1

Внимание, литературоведы и критики, точите перья, копите возмущение. Буду делать крамольное заявление. Готовы? Тогда вот, держите:

Поэзия и фантастика — близнецы-братья

То есть сестры, конечно.

Но сразу договоримся: речь идет только о настоящей поэзии и настоящей фантастике. Судите сами: читая фантастическое произведение, человек должен принимать правила игры. Он прекрасно знает, что «такого не бывает», что ни на одной карте он не найдет страны или города, где происходят описываемые события, и что услышав просьбу каких-нибудь родителей записать их чадо под именем, к примеру, Варан или Здрайца, сотрудники ЗАГСа, скорее всего, вызвали бы «Скорую помощь». К счастью, людям дано умение не только фиксировать в памяти, «как оно на самом деле», но и допускать возможность невозможного. Людям дарована вера в чудо. Да и потом, мы же договорились, речь о настоящей фантастике, в которой главное — не необычность обстоятельств, а что-то, заложенное между строк, что и словами-то не опишешь, и другому не расскажешь. Не все, правда, это способны увидеть. Я неоднократно слышала высказывание: «Не люблю фантастику, я реалист». Все мои попытки объяснить, что разная бывает фантастика, обычно успеха не имели. Видимо, это как с музыкальным слухом: если его нет, человек слышит звуки, но не слышит музыки. Здесь же человек не способен проникнуть, войти в текст и увидеть то, что в глубине. Он точно знает, что «это все — не как в жизни», он не верит, он считает, что его пытаются обмануть, подсунуть фальшивую монету…

А что с поэзией? То же самое. Читатель так же должен принимать предложенные правила — иначе ничего не получится. Не выйдет контакта между словами и душой, потому что «так никто не говорит»! Намного ли это отличается от «такого не бывает»? Вот именно, не намного. Фраза «Не люблю стихи» — тоже не редкость, согласитесь. И причины этого практически те же. Зачем высказываться так сложно и витиевато, придумывать риф мы, показывать одни предметы и образы через другие — если получается непонятно и неправдоподобно? Не как в жизни? Один мой знакомый всегда возмущался строчкой «Все пройдет, как белых яблонь дым». Он искренне недоумевал, зачем сожгли белые яблони («кстати, почему это они белые? Не березы же…»), и почему поэт решил это безобразие воспеть.

Итак, для понимания и фантастики, и поэзии читателям нужны одни и те же качества: умение видеть больше, чем написано, умение верить в чудо, а также полное, абсолютное, очень досадное неумение объяснить кому-то еще, почему ты плачешь, читая книгу, в то время как в книге никто не умер.

Может быть, именно из-за этой схожести стихи иногда становятся неотъемлемой частью фантастических романов. Бывает даже, что писатель (читай — поэт) создает автора для своих (или уже не своих?) стихов. Помните Ниру Бобовай? Или Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, который, кстати, существовал на самом деле, но никогда не писал ни «Касыды отчаянья», ни «Касыды сомнений», и никогда не брал Кабир, которого нет. (Или есть? Или писал?!)

А бывает и по-другому, когда писатель-фантаст является по этом в другой своей ипостаси, и его стихи никак с его же прозой не связаны. На первый взгляд. А если посмотреть в глубину…

Есть еще и третья ситуация: писатель пишет книгу, читатель читает — и пишет стихи по мотивам книги, или по настроению ее, или по своим личным ассоциациям. И если эти стихи — настоящие, они существуют сами по себе, и книга — сама по себе, однако ниточки уже протянулись, и в мире стало чуть-чуть больше взаимопонимания.