Один плюс один - [211]

Все это вместе — поэзия в фантастике. Или фантастика в поэзии. Или просто — творчество, не скованное рамками обыденности, превышающее возможности нашего привычного мира, нашей привычной жизни и нашей привычной речи. Метатекст. Слово, не признающее границ, односмыслиц и прямолинейностей.

2

Знакомство с «поэзией в фантастике» началось для меня с братьев Стругацких. Давным-давно была у меня книга — «Жук в муравейнике» — без первой страницы. Типографский брак. Не помню, сколько я раз ее перечитывала. Спустя какое-то время (где-то в середине девяностых), купив наконец собрание сочинений Стругацких, я открыла «Жука…» — и совершенно остолбенела. Там была раньше не известная мне первая страница, а на ней — «стихи очень маленького мальчика»:

Стояли звери

Около двери,

В них стреляли,

Они умирали…

Помню, как тогда стремительно и непоправимо рушилось мое привычное восприятие произведения, известного мне, что называется, вдоль и поперек. Как будто нашлась недостающая деталь мозаики, как будто острое стало предельно острым… До сих пор не могу разрешить эту загадку: четыре строчки. Простые, короткие, совсем не поэтичные. Ни одного эпитета, ни одной метафоры. Констатация факта. Почему они дали так много? Не знаю. И знать не хочу.

Это потом уже, когда я ознакомилась с собранием полностью, раз и навсегда вошли в мою жизнь и частушки про структуральнейшего лингвиста, и знаменитый «ЗИМ», которым будет «задавим» придуманный сочинитель, и пронзительное «Но если бы ты повернул назад, кто бы пошел вперед?», и такое, «федерико-гарсиа-лорковское»:

Теперь не уходят из жизни,

Теперь из жизни уводят.

И если кто-нибудь даже

Захочет, чтоб было иначе,

Бессильный и неумелый,

Опустит слабые руки,

Не зная, где сердце спрута

И есть ли у спрута сердце…

И самое главное, самое невысказанное, самое дорогое:

В предутренний ветер, в ненастное море,

Где белая пена бурлит,

Спокойные люди в неясные зори

Уводят свои корабли…

Впрочем, что такое кабестан, о котором говорится в начале стихотворения, я тогда не имела ни малейшего представления. Но это было как-то неважно. Я чувствовала огромную, завораживающую энергетику, исходящую от слова — и мне хватало.

Похожие ощущения у меня были, когда я читала фантастические произведения Владислава Крапивина. Почему в непонятном (почти нашем) мире, на непонятном теплоходе, где время замкнулось в кольцо, пелась песня про вполне реального и исторического царевича Дмитрия? Объяснение в книге дается: потому что теплоход шел мимо Углича. Но мне всегда казалось, что дело не в Угличе (теплоход мог идти мимо любого другого города, даже не существующего в реальности). Дело в параллелях, в ассоциациях, которые возникают — и уже неясно, где от стихов, а где от содержания и стиля книги:

…А игра была — не на свирели.

У крыльца толпой бояре стали:

«Покажи, царевич, ожерелье!» —

И по горлу с маху острой сталью…

…Тонкий крест стоит под облаками,

Высоко стоит над светом белым,

Словно сам Господь развел руками,

Говоря — а что я мог поделать?

Две истории необъяснимым образом сливались в одну, события начинали зависеть одно от другого, не пересекаясь ни во времени, ни в пространстве. Я совершенно четко понимала тогда, что убери из книги эту песню, казалось бы, не имеющую прямого отношения к содержанию, и все будет по-другому, хуже, проще, пропадет какая-то грань…

Много времени прошло. Сейчас я понимаю и другое (чего, честно говоря, понимать не хотела бы): стихотворные вкрапления в книгах Стругацких или Крапивина вне контекста задохнутся, не выдержат конкуренции в мире Большой Литературы. По критериям мировой поэзии, это наивно, трогательно, забавно, романтично — не более того. А за рифмы типа «море — зори», «лесов — парусов» или «руками — облаками» прощения не будет никому, и месть критиков и эстетов будет страшна и неотвратима. (В этом месте интернетчик поставил бы «смайлик».) Только вот выдергивать эти стихи из контекста никто не собирается, они слишком важны там. И кто знает, будь они написаны более профессионально с точки зрения теории стихосложения — остались бы они настолько значимыми? Поэзия ведь тоже бывает разной. А за то, что это — поэзия (вернее, Поэзия), я готова стоять насмерть. Не выйдет из меня ни критика, ни эстета, извините.

3

Однажды на каком-то фестивале авторской песни, где я сидела в жюри, один из участников конкурса объявил, что споет песню на стихи Марии Семеновой. Я еще подумала тогда, что имя знакомое, — «Волкодав» только вышел и оставался на тот момент мною еще не прочитанным, но имя было на слуху. (Хотя оно не такое уж редкое, да и фамилия тоже, так что это вполне могла быть другая Мария Семенова.) Когда же очередь «Волкодава» все-таки наступила, я там обнаружила уже знакомые стихи:

Лопоухий щенок любит вкус молока,

А не крови, бегущей из порванных жил.

Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,

Расспроси-ка сначала меня, как я жил.

Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,

Забывая, каков над землей небосвод.

Там я собственной крови с избытком хлебнул —

До чужой лишь потом докатился черед…

Именно тогда я впервые столкнулась с подобным принципом вплетения стихов в ткань романа: перед каждой главой — по стихотворению. То ли развернутый эпиграф, то ли еще одна часть романа, сжатая до размеров и плотности поэтического текста. И вдруг пришла странная мысль: там, между главой и главой, даже если сюжет не прерывается, существует некое пространство, некий объем, который, конечно, сам по себе неплох и любопытен. Но вот что непонятно: если этот объем ничем не заполнен, если сразу за одной главой следует другая — кажется, что сказано все. Но если там появляются стихи — возникает та самая недосказанность, которая расслаивает смысл написанного, которая заставляет читателя думать, прогнозировать, выбирать из десятков возможных вариантов один. И которая не позволяет забыть о книге сразу же после того, как переворачивается последняя ее страница.