Один на льдине - [6]

А куда помирать бежит человек? К дому.

Бежит дядя Алеша, бежит да упадет. А Шешеня его лежачего да финкой в спину. Тот в горячке-то подскочит и снова ходу. Вот он дом, совсем рядом. Тут из дома выходит мой дед, Хорошко Михаил, видит всю эту кровавую картину. Хватает во дворе кувалду, подбегает к непобедимому всею советской властью Шешене и бьет его в лоб, как быка. Тот падает и не мычит. Дед выхватывает у него нож и этим же ножом, что в сыновней крови, перерезает героическому Шешене его поганую глотку. Теперь уже самогон пить затруднительно. Да и ни к чему покойнику свадебный самогон, разве что чертей на том свете поить.

И что же следует за сим?

Обыск. При обыске находят где-то в тряпочке ракетницу — эхо прошедшей войны. Ну что такое ракетница? В деревне их было тогда больше, чем коров. Собирались вечерами по праздникам и устраивали фейерверки. Далее арест. Суд. Советское правосудие вламывает дедушке Михаилу десять лет за убийство с превышением пределов необходимой самообороны. Кого он убил? Он убил главаря дерзкой банды и вооруженного, заметьте, главаря.

А исполосованному ножами дяде Алеше отсчитали пять лет за хулиганство и за ракетницу добавили еще пять лет.

И так поплыли мои родные на отсидку в Южкузбасслаг. Дед и Алеша. Алешу выпустили в пятьдесят третьем году по амнистии. А дед, которому при аресте было уже за пятьдесят лет, отбыл весь срок. Освободился, прожил несколько лет и помер.

Вот судьба непокорных. Их нагибала дьявольская безбожная власть в первую очередь, а если спины не гнулись, то их с хрустом ломали.[10]

"…По плодам их узнаете их…"

Язык отсохни у того, кто назовет советские расправы с порабощенным народом и непрекращающийся поныне геноцид — правосудием. В гены каждого живущего здесь человека, как в вечную заполярную мерзлоту, впаялся большевицкий концлагерь.

Тут хочется вспомнить строки двух больших русских поэтов советского времени.

"…Если не был бы я поэтом, значит был бы мошенник и вор." Это написал Сергей Есенин, убитый вместе с русской деревней и тамбовскими крестьянами, с раскулаченными и расказаченными…

"…Кто народ превратил в партизан?" — спросил через шестьдесят почти лет Юрий Кузнецов, живущий поныне, но потерявший на войне отца.

Что же творят безбожные власти с человеком, который по православному определению должен иметь трех отцов: отца родимого, отца государственного помазанника Божия и Отца Небесного, попранного и оскорбленного, Отца отцов!

У врагов рода человеческого множество личин. Вчера они были коммунисты. Сегодня — они либералы, демократы. А мы — все то же, источенное паразитами древо с подрубленными корнями.

Какая демократия? Какой капитализм? Какая свобода в концлагере, где начальство, если чего и боится, то лагерного бунта. А иногда, когда ему, начальству бунт выгоден, подогревает его. В политологии это называется стратегией и тактикой управляемых конфликтов. На какой стадии обезглавить массу недовольных — вот и вся задача.

Так что сушите сухари и мажьте лбы зеленкой, господа.

11

Из раннего детства — одно неизгладимое воспоминание: голод и нищета. Это фон, на котором рисуются все остальные картины.

Вся наша улица, все мои друзья росли без отцов. У кого-то из них они были расстреляны чуть раньше, чем родился я, у кого-то погибли во время войны сороковых годов. И откармливали нас матери — непроходимо нищие, вечно голодные и полураздетые во имя торжества коммунистической идеи.

Конотоп, как уже говорилось, всего лишь крупная узловая станция и вся производственная жизнь теплилась вокруг завода, где умельцы ремонтировали увечные паровозы и "больные" вагоны. Мама моя, Александра Михайловна, поднимала двоих детей: меня и сестру, которая родилась в сороковом, двумя годами раньше, чем я. Работы — никакой. Негде оторвать копейку. Торговать нечем и некому. Топить печь — забудь. Полы в хибаре глинобитные. Если б не те две козы-кормилицы, что изловчилась купить мама, то не писать бы мне этой книги. Но до сих пор я не могу переносить запаха козьего молока. Каково же было маме? Не напрасно говорят, что холод и голод в обнимку ходят. Мама, как и другие, надевала "беспалые" перчатки и в сорокаградусный мороз да с утра пораньше шла на дорожные тупики. Там выбирала несгоревшие куски угля из отбросов паровозного шлака, черные окатыши мерзлого бурака, который оставался на путях после грабительских ночных налетов голытьбы на товарные вагоны. Я хотел бы ей иной судьбы…

Почему она, а не жена коммуниста — начальника тюрьмы? Почему ее пальцы, а не пальцы жены коммуниста — начальника станции окоченевали до бесчувствия, до ломоты в суставах? Почему все дети в наших разоренных семьях переболели туберкулезом и пневмониями? Почему жена какого-нибудь честного работяги, а не жена картавого палача Надежда Крупская ползала у разграбленных ворами эшелонов, собирая мерзлый бурак, чтоб сварганить детям похлебку?

Не надо быть записным психологом, чтобы представить себе ту болезненную и взрывоопасную смесь эмоций, творящуюся в детском сознании. Ведь это коммунисты декларировали на словах аскетизм и отрекались от материальных благ во имя идеи строительства рая на земле. А на деле — всех обули и одели: обобрали трудягу почище, чем сто Шешеней вместе взятых. И то: зачем в раю еда, обувка и одежка?