Один Год - [4]

В первые дни она ходила по утрам к океану читать местные и центральные газеты, всегда в одно и то же место, если позволяла погода. Погода позволяла часто, а место, отделенное от воды узкой прибрежной аллеей, представляло собой наклонную эспланаду в процессе переустройства, недавно обсаженную чахлыми, обутыми в полиэтилен кустами, и обставленную новенькими скамьями. Первые дни она искала, и безуспешно, во всех газетах, среди происшествий или некрологов, какую-нибудь информацию о смерти Феликса. Когда стало очевидно, что теперь об этом уже ничего не расскажут, Виктория стала меньше покупать газет, а потом уже едва пробегала их глазами, держа развернутыми на коленях и вглядываясь в океан.

И что бы ни творилось в небе, в океане все равно, в любой час, подобно клочьям пены или брошенным шарам, виднелись головы серфингистов, караулящих волну. И волна возникала, и каждый, спеша ее поймать, залезал на свою доску и под углом бросался с нее, как с обрыва, несколько секунд удерживаясь наверху, а потом обрушиваясь вниз по светящейся параболе и погружаясь в пену, — а потом все сначала. Подруги серфингистов терпеливо поджидали их в специально оборудованных микроавтобусах на аллее, тянувшейся вдоль берега; проходя мимо них по дороге домой, Виктория слышала, как потрескивают автомобильные радиоприемники.

Скоро она начала выходить днем, во второй половине дня, а потом даже по вечерам, но осторожно, как выздоравливающая, и с оглядкой. В это время года было мало туристов, мало ничем не занятой молодежи, только немолодые пары, иногда иностранцы, они фотографировали пейзажи, фотографировали друг друга в пейзаже или просили кого-то сфотографировать их на этом фоне вместе. Тогда они улыбались своему аппарату, присматривая за ним, и их улыбки слегка искажала мысль о том, как бы этот кто-то не пустился вместе с этим аппаратом наутек. Бывало, что о такой услуге просили Викторию, и она охотно соглашалась, но обычно держалась в стороне, избегая поля объектива, как зон радиации. Должно быть, несколько раз ее все же случайно сфотографировали незаметно для нее, на заднем плане сдержанно улыбающейся семейной пары, и эти негативы, вероятно, целы и поныне.

В дни, когда ярко светило солнце, ей случалось также провести несколько минут на пляже, который, как все пляжи зимой, представлял собой обширное заброшенное пространство, бесполезное, глубоко исчерченное уборочными тракторами, назло которым тут и там еще торчало, наполовину зарывшись в песок, множество отбросов, как органических, так и фабричного производства, забытых купальщиками в жаркие дни или принесенных приливом. Немного народу здесь проходило: тесно переплетенные юные парочки или степенные пенсионеры, рядом с которыми выступали огромные псы с палкой в зубах или собачки поменьше, затянутые в трико. Виктория пристраивалась в тени, подальше от ледяной воды, разворачивала полотенце, потом газету, и сидя на первом, листала вторую, слушая плейер. Так она некоторое время продолжала следить за прессой, а потом перестала — на следующий день после того, как в дверь к ней позвонили.

Было раннее утро, около десяти, недели через три после приезда, и Виктория, разумеется, никого не ждала. Из кровати переместившись прямо в ванну, она додремывала в воде той же температуры, что и постель; заржавленный колокольчик, висевший у входа, не заставил ее приоткрыть хотя бы один глаз. Звон продолжался — два коротких звонка, — потом как будто унялся. Когда звяканье растаяло в воздухе, не оставив по себе ни малейшего отзвука, погруженная в воду Виктория была даже не вполне убеждена, что она вообще что-то слышала, и через двадцать секунд забыла о нем думать.

В тот же день пополудни, когда она хлопотала на кухне, потому что пора было пить чай, поднялся сквозняк, от которого громко хлопнуло окно в спальне. Она поднялась по лестнице закрыть окно, но, облокотившись на подоконник, засмотрелась на пустое море.

Пустое, но ненадолго, потому что в правом углу кадра, вдали, показался нос красно-черного грузового судна. Бездействующий в этот миг радиотелеграфист, приписанный к судну, облокотясь на леер, в подзорную трубу рассматривал испещренный домиками берег, вялые флаги, поднятые над пляжами, и швертботы с полощущимися парусами, осевшими, как старые занавески. Затем радиотелеграфист заметил прямо посреди неба двухмоторный пинтовой самолет, за которым тащился рекламный вымпел, окруженный морскими птицами, чертящими вензеля на фоне облаков, перетекающих из одной формы в другую, точно такую же, и обратно. Потом, в мгновение ока, внезапно поднявшийся ветер сухо захлопал флагами, паруса надулись, как пузыри, швертбот опрокинулся, вензеля рассыпались, вымпел заволнился в конвульсиях, и окно чуть снова не стукнуло, а в дверь тем временем опять зазвонили. Удерживая створку окна, Виктория безмолвно высунулась наружу и не сразу узнала непрошеного посетителя, который, заранее откинув голову назад, смотрел в ее сторону. А ты что тут делаешь? сказала она. Открой, ответил Луи-Филипп.

Озадаченная Виктория задумчиво посмотрела на него, не задаваясь вопросом, каким образом он ее выследил, спустилась по лестнице, потом отворила дверь. Луи-Филипп с прошлого раза слегка изменился. Разумеется, он по-прежнему оставался невысоким и щуплым, — упущенные из виду плечи, глаза, утонувшие в заботах за толстыми стеклами очков, лоб изборожден сожалениями, — но вид у него был не такой голодный, как раньше, и более ухоженный. Его одежки, строго по мерке, чистые и выглаженные, как японские денежные купюры, были тщательно подобраны в тон, и ясно, что не он сам этим занимался. Ты в роскошной форме, преувеличила Виктория. Просто я лучше питаюсь, заметался Луи-Филипп, стал немного лучше питаться.