Одежда — церемониальная - [54]

И мне вдруг становится грустно.

Грустно видеть и амбиции других людей, и собственные прегрешения. Грустно, когда личный стиль — не плод жизненного опыта, испытаний временем и трудом, которые посерьезнее наших литературных дискуссий, не самопознания, которое всегда мучительно.

Я объясняю положение вещей следующим образом. Иные критики возрождают древние способы виноделия. Берешь чан, бросаешь в него виноград всякого вкуса, рода и цвета, то бишь книги и авторов, затем начинаешь безжалостно топтать ногами. Потечет сок, но это будет не чистое, простое и хорошее здоровое вино. Это будет невообразимая смесь разных урожаев и разных сортов, в которую для облагораживания добавляется немного хорошего вина.

Я посмотрел в окно, влажное от утренней росы, блестевшее от солнца. Машина стояла внизу, а шофер Илия спокойно прогуливался возле, потому что знал, что я должен выйти из дома ровно в восемь. Его нисколько не волновали ни судьбы литературной критики, ни нахлынувшие на меня воспоминания. Мне надо торопиться: предстоит поездка с визитом вежливости к губернатору соседнего города.

— Мсье, должен заверить вас, что визит к вам доставил мне величайшее удовольствие…

— Господин посол, вы можете чувствовать себя в нашем городе как дома, потому что…

Потом — короткая беседа. Он ездил в Болгарию на такой-то форум молодежи, а я уже бывал в его городе, но тогда губернатором было другое лицо, да, я знаю, что теперь этот господин там-то и там-то, а как вы здесь, как красив этот лесистый мыс, где находится такой очаровательный отель…

Я знаю, что попаду в тот же водопад слов, в сецессион общественных отношений, который так напоминает мне нескончаемый водопад слов и имен иных пантагрюэлей художественного слова.

Жаль, что с этим господином нельзя поговорить о псалмах Соломона, салонных импровизациях Оскара Уайльда, историях Сельмы Лагерлёф.

В сущности, любые параллели возможны…

Pour prendre congé (ppc) [4] МУЗЕИ

Мне нужно было в Археологический музей. Несколько лет я приходил сюда в свободное время, знал всех сторожей, всех научных сотрудников, знал, в каком зале что есть и даже что можно увидеть в темных и сырых помещениях, укрытых ползучими зелеными кустами.

Потолки сияли кобальтом и помпейской охрой, золотом и лазурью, которые покрывали тонкую и ажурную резьбу по дереву.

От стен невозможно было отвести взгляд, потому что на них были смонтированы огромные мозаики с изображением рыб и цветов, плодов моря и плодов земли. Огромного роста люди убивали кабанов, а мифическая дама беззаботно облокачивалась на плывущего дельфина. Венера в своей ошеломительно дерзкой наготе стояла меж двух кентавров, а Геркулес беззаботно расхаживал с топором в одной руке и шкурой немейского льва в другой. А еще в память мне врезалось изображение женщины эпохи раннего христианства, выложенное крупными камешками, с огромными черными глазами, черными бровями и губами, от которых скорее можно ждать поцелуя, нежели молитвы.

Я бродил среди обнаженных торсов аполлонов и дионисов, среди мрачных лиц римских императоров и огромных мраморных капителей римско-коринфского типа, — богатых, роскошных, убийственно симметричных…

Теперь мне нужно было в музей, чтобы проститься с моим другом — археологом. За все эти годы мне только дважды удалось пригласить его к себе, на завтрак и на обед, когда в стране гостили его коллеги из Софии. Ничего другого сделать для него я не мог. У него очень низкая зарплата, множество детей и больная жена. Он опубликовал несколько статей, но это ничего ему не дало, — кто станет читать про «Новые толкования знака солнца в финикийском искусстве и его связи с образом богини Танит», или «О некоторых параллелях между Адонисом — Баалом, Эскулапом и Кибелой»? Он жил среди мраморных статуй и эпиграфических надписей, потел над расшифровкой какой-нибудь синтаксической конструкции на латыни, старался угадать, что за слово, стертое временем, было некогда вырезано на камне, копался среди сотен памятников прошлого, собранных и еще не классифицированных, увиденных, но непрочитанных.

Это была его жизнь, его судьба, его голод.

Я знал, что он мог бы уехать в Париж, — ему несколько раз предлагали приличную службу, — но как оставить жену и детей?

Он мог бы получить приличное место и здесь, в стране, но у него душа не лежала к административным занятиям.

Он мог бы пописывать статейки и брошюрки для туристов, которые стаями, как саранча, налетали каждую весну, но тогда столько альф, бет и гамм остались бы непрочитанными.

И он просто жил в четырех стенах музея, — худой, в тонком костюме, который висел на костлявых плечах как на вешалке, со впалыми щеками и горящими глазами. Я должен был проститься с ним.

Я шел через огромный парк и думал об одной книге, об одном фильме, о себе и о других, о тех, кто жил и кто будет жить.

Мы все еще не знаем точно, что представляют собой фигурные композиции в дромосе Казанлыкской гробницы. Я допускаю, что там есть действительно исторические мотивы: встреча войск, пехоты и конницы, под предводительством неких резосов, которые смело стоят впереди своих воинов. Другая сцена — мирная, вероятно, эпизод переговоров, не попавших в письменную историю человечества, которая насчитывает семнадцать тысяч таковых (войн было гораздо больше, но не все они завершались мирными переговорами).