Одевая эпоху - [74]

Неужели я безумец, если стремлюсь создавать платья не как портной, а как художник, и если утверждаю, что мода – это высокое искусство?

В городе Чикашей, штат Оклахома, я выступал перед тремя тысячами молодых девушек. Я сказал им:

– Если вам хочется стать красивыми, не стоит читать модные журналы, это бесполезно. К чему вам мода? Забудьте о ней, просто носите то, что вам идет, что вам к лицу. Посмотритесь в зеркало, запомните, какие тона выделяют ваш цвет лица и от каких он кажется блеклым. Всегда выбирайте одежду в тех тонах, которые подчеркивают ваши преимущества, и если вам идет голубой, не считайте себя обязанными носить зеленый только потому, что он сейчас в моде

Магазин Поля Пуаре с выставкой мехов, 1920-е годы

.

Я развивал эту тему примерно в течение часа, а потом спросил, есть ли у присутствующих вопросы.

Мне передали несколько записок. Вопросы были такие: «Какие цвета будут в моде этой зимой?» или «Какого цвета платье лучше всего надеть на свадьбу?» Либо они ничего не поняли, либо невнимательно слушали.

Желая сгладить неловкость, директор школы разрешила ученицам старших классов продефилировать передо мной, чтобы я сказал каждой из них, какой цвет идет ей больше всего. Передо мной прошагали полторы тысячи девушек, и я, взглянув им в глаза, должен был мгновенно, словно ясновидящий, назвать подходящий цвет. Я выкрикивал: «Голубой!», или «Зеленый!», или «Гранатовый!» – и девица с довольным видом удалялась. Надо вам сказать, что я получал по тысяче долларов за лекцию. Думаю, вы согласитесь, что это была не слишком высокая цена.

Демонстрация коллекции Поля Пуаре, Париж, 1925

Говоря «получал», я несколько приукрашиваю действительность, потому что в момент расплаты мой менеджер таинственным образом куда-то исчез. Он остался мне должен 250 000 франков, я искал его повсюду, и у него дома, и в других местах, но все было напрасно. Перед тем как покинуть Америку, я поручил моему адвокату взыскать деньги по суду. Это оказалось нелегким делом: менеджер был пилот-любитель, и вы, возможно, читали в газетах, что он погиб, попытавшись посадить самолет на крышу небоскреба. Он оставил после себя только детей и долги.

Я нашел заметки, написанные во время самых первых поездок в Америку, под влиянием сиюминутных впечатлений. Вот они.

«Когда смотришь на Нью-Йорк с моста через Гудзон, при виде этого тесного нагромождения домов становится трудно дышать, словно какой-то великан поймал тебя и сжимает в ладони. Ты восхищаешься этим чудом архитектуры, но оно подавляет тебя.

Именно это тягостное ощущение чаще всего заставляет людей ругать Америку. Слишком разителен контраст между грандиозными масштабами всего американского и скромными масштабами обычного человека, прибывшего сюда из-за океана. Приезжему нужно время, чтобы свыкнуться с этой несоразмерностью, а в первые дни ему не по себе, он страдает, сам не зная почему».

Что такое Америка? Много этажей или, по крайней мере, лифтов, много очков, много плевательниц, много воды со льдом, но ни капельки фантазии.

По улице проходят толпы мужчин и женщин, они не глядят друг на друга, не строят друг другу глазки. Они не представляют, сколько нежности, презрения, страсти или благоговения может выразить человеческий взгляд. Их глаза ничего не выражают. Они смотрят, но видят ли они?

Как-то вечером, возвращаясь из театра, я остановился, чтобы полюбоваться феерическим зрелищем. Я стоял на широком тротуаре, совсем близко от меня бесшумно катили большие, удобные машины или, скорее, это были фантомы, призраки машин. А напротив, на головокружительной высоте, вырисовывались дома, мощные, как крепости, со множеством одинаковых окон. В небе виднелись колоколенки, беседки, храмы, фронтоны, озаренные розовым светом и словно бы подвешенные к звездам. Куда бы я ни поглядел, всюду к черному бархату небосвода возносились башни, шпили, соборы, одни были освещены снизу доверху, другие тонули во мраке, лишь на самой вершине сиял золотой огонек.

«Что за люди, что за сверъестественные существа, что за боги живут в этих зданиях?» – невольно подумал я, потом зашагал дальше и снова увидел колокольни, громадные кубы, поставленные друг на друга, какие-то сказочные замки, донжоны и террасы с причудливой игрой теней.

Я был в смятении, словно только что прослушал одну из тех симфоний, от которых кровь стучит в висках, а сердце готово выскочить из груди. Я видел Нью-Йорк во всем его величии.

С чем это можно сравнить? Мне приходит на ум цивилизация Древнего Рима. В самом деле, разве бой между Танни и Демпси[359], на котором присутствуют пятьдесят тысяч зрителей, или матч между командами Армейского клуба и Принстона не напоминают сражения гладиаторов в Колизее? Прошли века, но человечество не изменилось, его все так же привлекают жестокие игры, и при этом оно еще верит в прогресс. Постоянно развиваясь, оно в каком-то смысле не может сдвинуться с мертвой точки. Несмотря на все достижения человечества – подвиги духа, завоевания науки и чудеса храбрости, – оно остается рабом своих извечных желаний, извечных страстей.

Сейчас, когда я диктую эту главу, передо мной лежат письма, которые я написал из Гаррисберга, штат Пенсильвания, и из Миннеаполиса. Чтобы попасть из одного города в другой, мне пришлось сделать пересадку в Чикаго. Я ехал с вокзала на вокзал по широкому проспекту с головокружительной скоростью, в плотном потоке машин. Вдруг дорога, вся целиком, и проезжая часть, и тротуары стали подниматься. Машины дружно затормозили. За какое-то мгновение перед нами выросла стена. Внизу по реке проплыл корабль. Через минуту мост опустился, второй маневр был выполнен с такой же безукоризненной четкостью и быстротой, как первый. И поток машин двинулся дальше. Все произошло в полной тишине. Никто не нажал на клаксон, не выругался, не заворчал. Никто не произнес ни единого слова.