Одевая эпоху - [69]

Я знаю, что можно пообедать в «Speak Easy[345]», но, чтобы попасть туда, надо соблюсти сложный ритуал, а это противно и оскорбительно. Вы приезжаете на такси к дому, адрес которого кто-то из знакомых прошептал вам на ухо, потом спускаетесь на несколько ступенек вниз, словно к черному ходу. Впускают вас не сразу, сначала швейцар или даже сам хозяин долго разглядывает вас через решетчатое окошко в двери и расспрашивает, кто вы и от кого. Когда вы называете имя, дверь открывается, и вы оказываетесь в слабо освещенном коридоре, перед гардеробом. Затем вы сворачиваете направо или налево и попадаете в зал, точнее, бар, где заказываете себе обед: какое-нибудь блюдо, приготовленное из мороженого мяса (другого мяса в здешних закусочных не бывает) с гарниром из вареных овощей. И поскольку здесь, в обход сухого закона, подают спиртное, вы просите официанта принести бутылку шабли[346], которая обойдется вам в 250 франков. Господа, сидящие за соседними столиками и, по-видимому, постоянно обедающие здесь, испытывают от всего этого огромное удовольствие. Мне говорят, что они из полиции. Каждую минуту я жду, что кто-то ворвется в зал и крикнет: «Руки вверх!» Тревожная, гнетущая атмосфера этого места совершенно не вяжется с его названием – «Speak Easy».

Однажды в канун Нового года, в Нью-Йорке, я решил пригласить своих друзей на ужин в ресторан отеля, где я жил («Шерри Незерленд»), и отменно угостить их. Как француз, я был бы рад видеть на столе несколько бутылок хорошего вина. Я потихоньку сказал об этом метрдотелю, а тот пообещал принести из дому несколько бутылок асти[347], которые ему недавно посчастливилось достать. У меня возникла догадка, что речь идет о краже, и не захотел в этом участвовать. За день до ужина я рассказал о моих затруднениях одному из приглашенных, и он предложил достать три бутылки поль-руже[348] 1906 года по цене 300 франков за бутылку. Моя прихоть оказалась весьма дорогостоящей, ну и ладно! На следующий вечер он принес вино прямо в ресторан, и мы радостно спрятали это незаконно добытое сокровище в холодильник. Но когда в конце ужина, увидев, как метрдотель разливает по бокалам подозрительную красноватую жидкость, я воскликнул: «Не пейте эту отраву!» Мне принесли бутылки, и я хорошенько рассмотрел их: все этикетки оказались поддельными. Я отдал 900 франков за фальшивку. Пригубив это пойло, я понял, что его нельзя пить, однако американцы пили бокал за бокалом и утверждали, что вино замечательное. Неужели они говорили так только из вежливости?

Чтобы я в праздник не сидел один в номере отеля, друзья предложили мне объехать за ночь несколько знакомых домов: так обычно поступают в новогоднюю ночь американцы.

В каждом доме я видел одно и то же – слабый свет ламп под абажурами, и в этом таинственном полумраке сидящие на диванах компании мужчин и женщин, причем женщины все время громко смеются, словно только что услышали от мужчин остроумные шутки. И все они пьют сомнительные напитки, загадочные коктейли, а посередине комнаты стоит чаша с пьяными вишнями, плавающими в какой-то ядовитой субстанции. Время от времени все присутствующие вставали и начинали крутиться и дергаться, то есть танцевать. У меня возникло впечатление, что эти скучные сборища доставляют им огромное удовольствие. И теперь, когда американец говорит мне: «We have had a good time»[349], я знаю, что это означает:

«Я много танцевал, а главное, много выпил».

В Лос-Анджелесе меня прямо преследовал главный редактор одной крупной газеты. Он необыкновенно настойчиво уговаривал меня открыть в этом городе филиал моей фирмы и утверждал, что может добыть необходимые для этого средства. Ежедневно, в двенадцать часов, этот толстяк приезжал ко мне и сообщал, как подвигаются переговоры. Во время беседы он то и дело доставал плоскую металлическую фляжку и щедро наливал себе виски. В каждом кармане у него было по такой фляжке, то есть в общей сложности он носил на себе литр спиртного или даже больше. Этот «человек-резервуар» конечно же предлагал мне присоединиться, но я всякий раз отказывался – во-первых, он пил ужасную гадость, а во-вторых, мне надо было сохранять ясную голову, чтобы понять его мысли, которые он излагал все более сумбурно.

Сначала он говорил так: «Видите ли, Пуаре, я пью, чтобы выказать презрение к отвратительному сухому закону, который недостоин великого народа. Я пью потому, что это запрещено. Я ощущаю наслаждение не от виски, а от нарушения нелепого запрета». А несколько часов спустя он уже говорил: «Ну почему полицейские, следящие за соблюдением сухого закона, так плохо выполняют свою работу? Почему нас постоянно пичкают этой мерзкой отравой, от которой мы тупеем и деградируем? А мы, как дети, не можем устоять перед искушением!» Потом он каким-то непостижимым образом ухитрялся добраться до дому.

Поль Пуаре с Джоан Кроуфорд, 1924

Во время первой поездки в Америку один крупный канадский промышленник пригласил меня провести вечер и переночевать на борту его яхты, на озере Эри. На следующее утро у меня были намечены дела на другом берегу озера, в Буффало, и за ночь яхта должна была доставить меня туда. Ужин был безупречный, по-английски чинный, мы мало разговаривали, мало ели, еще меньше пили и совсем не веселились. Когда подали кофе, хозяин яхты повернулся к дамам и произнес: «Дамы, наверно, будут рады вернуться в свои каюты, ведь они очень устали за день». Дамы не заставили просить себя дважды и поспешили удалиться. Едва за ними закрылась дверь, как все стенные панели заскрипели и отворились, словно в романе Александра Дюма. За ними обнаружились шкафчики с шампанским и ликерами. Стюарды, заговорщически улыбаясь, вносили бутылки с кальвадосом, коньяком, сливянкой, вишневкой, водкой «шидам»