Одевая эпоху - [57]
За эту вольность мне пришлось поплатиться. Полицейский, истеричный субъект с бледным лицом и мутными глазами, написал на меня рапорт в штаб гарнизона. То было время, когда аджюданы[281] из авиасоединений на своих автомобилях носились с сумасшедшей скоростью по Елисейским Полям, наводя ужас на полицейских, а порой даже отдавливая им ступни. Поэтому вышел специальный приказ, который обязывал военных проявлять уважение к этим скромным служителям закона. И меня вызвали в Военный трибунал.
Я не находил это смешным и просто не понимал, зачем так непомерно раздувать столь незначительное происшествие. Мой друг, адвокат Пейтель, получивший на фронте орден Почетного легиона, вызвался защищать меня.
Когда надо было войти в зал трибунала, как положено, в военной форме и под конвоем шестнадцати солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, я подумал, что сейчас умру от стыда.
Но смятение мое достигло высшей точки, когда в зал вошли члены трибунала, и я понял, что меня сейчас будет судить чернокожий полковник. Мне казалось, будто я участвую в каком-то водевиле или спектакле театра «Гран-Гиньоль».
В самом деле, что общего может быть у меня с этим негром? Разве он способен уразуметь, что в моих словах по сути не содержалось ничего обидного и злонамеренного?
К счастью, судья был черен только телом, но не душой, он проявил ум и обходительность, присущие креолам, и приговорил меня к пятидесяти франкам штрафа. Я бы заплатил гораздо больше за возможность сказать этому полицейскому все, что я о нем думаю.
XV. В Марокко
Я чувствовал, что не смогу вернуться к делам, пока не напьюсь из какого-нибудь чистого и живительного источника красоты. На меня очень тяжело подействовала военная жизнь, и только благодаря исключительно крепкой душевной организации я не впал в неврастению. Мне вдруг пришло в голову съездить на несколько недель в Марокко, а уж затем заняться наведением порядка в своей фирме. В ней было три отдела: мода, парфюмерия и оформление интерьеров, и все три за время моего отсутствия пришли в упадок и практически прекратили работу.
Я не стану описывать мое путешествие по этой стране, о которой уже рассказывали Таро[282] и другие талантливые писатели.
Но кое о каких впечатлениях я все же упомяну, потому что, как мне кажется, я испытываю их воздействие и по сей день. Некоторые зрелища так поражают меня, что оставляют в памяти очень глубокий след.
Я никогда не забуду менялу из гетто в Касабланке, похожего на шекспировского Шейлока[283]: он взвешивал золото, и его взгляд, устремленный на маленькие весы, был полон алчности. Два его сына, учившиеся в Лондоне, юные денди в серых брюках, итонских курточках и котелках, проделали огромный путь, чтобы обнять его и прильнуть к шелковистой бороде, но он не отводил глаз от весов, пока чашки не сравнялись. Только тогда отец повернулся и возложил на головы сыновей свои худые белые руки. В этой маленькой семейной сцене уместилась вся история еврейского народа.
Манто от Поля Пуаре, 1919
Платье от Поля Пуаре, 1920
Вечерний ансамбль от Поля Пуаре, модель «Париж», 1920
Интерьер магазина «Розин», 1920
Манто от Поля Пуаре, модель «Это я», 1922
Дневное платье от Поля Пуаре, 1922
Модели Поля Пуаре разного периода
Туфли от Поля Пуаре
Платье от Поля Пуаре, 1921
Вечернее манто от Поля Пуаре, 1922
Вечернее манто от Поля Пуаре, 1923
Вечернее платье от Поля Пуаре, 1923
Платье от Поля Пуаре, коллекция «Оrange-avenue», 1925
Фрагмент платья
Платье от Поля Пуаре, коллекция «Оrange-avenue», 1925
Фрагмент платья
Ансамбль (манто и платье) от Поля Пуаре, модель «Бенгали», 1925
Вечернее платье от Поля Пуаре, 1925
Зимняя куртка от Поля Пуаре, 1926
Я побывал и в городах, и в затерянных уголках Марокко, встречался с членами древнего мистического братства айсауа[284]. Когда попал в Марракеш, мне показалось, что я перенесся в библейские времена. «Мамунии»[285] тогда еще не было, и гостиницы далеко не отличались удобством. Я жил в бывшем дворце, и в комнате вместо двери висела занавеска, которую часто приподнимал ветер, а за ней открывался сад с апельсиновыми и лимонными деревьями, где непрестанно журчал ручей. Я целыми днями прогуливался у ворот Баб-эль-Кемис или за городской стеной вдоль русла высохшей реки, в которой, правда, осталось достаточно воды для купания овец. Эта дорога ведет в квартал дубильщиков, там, среди едкого, удушливого запаха тления, я любовался бронзовыми торсами этих людей, словно сошедших с древнеегипетских настенных росписей или барельефов. Здесь я увидел и «Раба с тачкой»[286], и «Сидящего писца»[287] и «Человека, несущего дикторский пучок»[288] со ступнями, поставленными одна позади другой, прямыми ногами, с шеей, отвесно возвышающейся над квадратными плечами, и устремленным вперед взглядом. А еще я увидел Товию[289] и братьев Маккавеев[290]. Я был глубоко взволнован. У меня возникло ощущение, что какая-то катастрофа перенесла меня на другую планету или в первобытные времена. Кругом пески, кое-где колышется одинокая пальма, чахлая, но столетняя, ветер носит красную пыль, сквозь пелену золотого тумана виднеются, словно алые призраки, верблюды и просторные одеяния арабов: все это навевало мне грезы о неведомой стране и далекой эпохе, которые, быть может, я видел в прошлой жизни.
