Одевая эпоху - [58]

От этого наваждения я очнулся в Фесе. Еще и теперь, вспоминая Фес, я считаю, что в жизни не видел ничего прекраснее.

Я приехал туда вечером, в день Рамадана[291]. Жители города сгорали от нетерпения, ждали, когда на всех минаретах загремят трубы, возвещая о появлении некоей звезды. Загорится ли она на небе сегодня вечером или покажется только завтра утром? Все покорно ждали, не смея нарушить пост. Я добрался до гостиницы, находившейся у ворот Баб Гисса, и поднялся на обширную террасу, откуда открывалась панорама города – бело-розового, построенного амфитеатром между двумя крутыми холмами. Каким покоем веяло от этого зрелища! Вдалеке отчетливо слышались одинокие голоса, подымавшиеся к небу, точно струйки дыма. Передо мной, как на карте, виднелись крытые галереи, улочки, сбегавшие вниз по склону мимо площадей с белыми минаретами. По мере того как солнце склонялось к горизонту, верхушки минаретов, мечети и дома окрашивались в розовато-оранжевый цвет, вначале нежный и мягкий, а под конец ослепительно яркий, словно пламя. Город был похож на поток раскаленной лавы или на громадный тигель, где плавится бронза. Но затем тигель наполнился красно-лиловой золой, и сверкающие верхушки минаретов погасли. Пылающие угли покрылись сандараком[292], и произошло вековечное чудо: все краски растворились в лилово-синей гармонии ночи.

Меня охватило благоговение, захотелось вознести Аллаху по-арабски его самую любимую молитву, как вдруг в нескольких метрах от меня на ближайшем минарете раздались оглушительные, весьма необычного тембра, звуки труб. На этот рев откликнулись другие медные пасти со всех концов города, и в каждом голосе звучала одна и та же исступленная радость. В мгновение ока женщины в сверкающих, как мишура, розовых и оранжевых одеждах выскочили на террасы. Они издавали пронзительные крики и хлопали себя по губам сомкнутыми пальцами. На крышах домов богачей зажглись праздничные огни. В жаровни бросали ладан и ветки олив, чтобы пламя сияло ярче.

В течение часа во всем городе царило веселье, шумное и неистовое, напоминавшее приступ белой горячки. Среди розового свечения праздничных огней иногда взлетали зеленые и синие ракеты, маленькие и жалкие, настоящий фейерверк запрещен постановлением комиссии по взрывчатым веществам. Эти светящиеся червячки вырисовывали на небе мгновенно гаснущие узоры и беззвучно лопались, в них было что-то безобидное и наивное. Потом толпа вдруг рассеялась так же быстро, как собралась, и люди разошлись по невидимым мне закоулкам, где их ждали веселые пиршества или тайные свидания.

А я все еще стоял на террасе, словно хотел продлить чувство восторга, только что пережитое мной. Чего стоила фантасмагория моей «Тысяча второй ночи» в сравнении с этой реальностью?

Другое потрясение ожидало меня на следующий день, когда я слушал сказителя у ворот Баб Гисса.

За городскими стенами Феса простирается зеленая и плодородная, но очень пересеченная местность. Когда выходишь из ворот Баб Гисса, невольно вспоминаешь Вергилия[293]: перед тобой кладбище, расположенное амфитеатром. Надо сказать, что надгробия на арабских кладбищах – это каменные плиты, установленные вровень с землей на приветливых, усеянных цветами лужайках. Ни крестов, ни обелисков, ни колонн, только земляные или каменные скамьи. Сюда приходят целыми семьями пить чай, чтобы развлечь покойных родственников и поговорить с ними. Приводят с собой друзей, приносят птичек в клетке и сидят целыми днями, оживленно и дружелюбно беседуя с усопшими. Здесь поют и в такт хлопают в ладоши.

На этих полях смерти попадаются неподвижные белые фигуры – не призраки, а живые люди, погруженные в благочестивые размышления.

В то время как на склонах холма разворачивается эта сцена, в городские ворота тихо и размеренно входят караваны, стада коров, овец, ослов и верблюдов. К пяти часам вечера в саду-кладбище становится многолюдно. С величавым спокойствием люди рассаживаются по ступенчатым рядам этого природного театра и терпеливо ждут чего-то. Когда ступени заполняются толпой, такой пестрой на фоне зелени, появляется белобородый старик и усаживается на табурет у подножия городской стены, своеобразного резонатора для его тонкого голоса. Он медленно начинает рассказывать простую житейскую историю, которая постепенно превращается в самый захватывающий приключенческий роман, когда-либо созданный человеческим воображением. Иногда он отпускает остроты или меткие замечания, и слушатели беззвучно смеются. Рты приоткрыты, плечи сотрясаются, это длится несколько секунд. Когда вновь воцаряется спокойствие, он продолжает свой рассказ. И так происходит изо дня в день, круглый год. Иногда по вечерам, когда пробьет пять часов, я думаю: «Вот сейчас, в эту самую минуту сказитель у ворот Баб Гисса усаживается на табурет и в благоговейной тишине начинает свою историю».

А в шесть часов я вижу, как все слушатели разом встают, с верхушки минарета к небу возносится гортанный голос муэдзина, призывающий к молитве. Если бы я только мог в родном краю жить такой жизнью, умиротворенной, полной наивных радостей, чувствовать единение с природой, зрелище которой всегда позволяло мне подняться над собой и повседневными заботами.