Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [51]
Я немедленно поднялся, но мы еще не сделали и шага, как открылась дверь дома, на крыльце появился Горбачев и окликнул меня: «Трдат Вартанович!» «Только его здесь и не хватало», — подумал я возмущенно, но делать было нечего, пришлось остановиться. Горбачев энергично, словно направляясь к трибуне, прошагал к нам, положил руки мне на плечи и громко, как обычно разговаривал перед телекамерами с народом, сказал: «Трдат Вартанович, простите, возможно, я покажусь вам не слишком тактичным, но мне очень нужно знать, скажите, пожалуйста, неужели возвращение Карабаха для армянского народа настолько важно, что во имя этого вы готовы на самые страшные испытания, в том числе войну и голод?» — «Михаил Сергеевич, не думаю, чтоб речь могла идти о сознательном выборе, — ответил я нервно, потому что в мыслях уже шел в сторону Елисейских полей. — Народы иррациональны и истеричны, как женщины, и потому их поведение непредсказуемо». Горбачев посерьезнел, как всегда, когда был с чем-то несогласен. «Как же так, Трдат Вартанович? Армяне — древний народ, современники римлян. У вас длинная история, ваш литературный язык сформировался уже тогда, когда мы, славяне, как вы любите говорить, еще жили в пещерах, христианство армяне и вовсе государственно приняли первыми в мире. А ваши замечательные поэты — Нарекаци, Кучак, творчество которого выделяется на фоне средневековой тьмы, словно… словно космическая ракета — сколько тонкой эротики в его стихах, помните, как он сравнивает женские груди с дынями…» — «С шамамами, — прервал я резко речь Горбачева. — С дынями можно сравнивать груди тех страшилищ, которые вкололи себе какую-то химию и демонстрируют результаты в журналах и по телевизору, а шамамы — это нечто совсем другое, это небольшой, восхитительно ароматный сорт дынь, их не едят, а держат в комнате, чтобы они заполнили ее своим божественным запахом». — «Ладно, пусть шамамы, — махнул рукой Горбачев и продолжил: — И при столь древних культуре и христианских традициях армяне вдруг забывают об общечеловеческих ценностях и суются в какую-то националистическую авантюру! Неужели вам вздумалось воссоздавать Великую Армению? Это же невозможно, турки сживут вас всех с лица земли, отправят в Калифорнию выращивать арахис, но не отдадут ни метра территории, не говоря уже про Арарат!» Я хотел ему объяснить, что арахис вовсе не надо выращивать, поскольку, как мне написал мой брат Вазген, он растет сам, только собирай и ешь, но тут дверь дома снова распахнулась, и на пороге появился Рейган в ковбойской шляпе. «Pour former des acteurs, il faut des écrivains», — сказал Рейган на чистейшем французском языке и подмигнул мне. Затем, как давеча, перешел на армянский и спросил у вышедшего вслед за ним Солженицына: «А где обещанные лошади, парон[23] Солженицын?» Я перевел вопрос, и Солженицын проворчал: «Скажите ему, что лошадей нет. У нас не ранчо, а дом отдыха писателей».
Дверь открылась еще раз, выглянула жена Солженицына и позвала всех обратно в гостиную, где, по ее словам, был накрыт «скромный чайный стол в русском стиле с самоваром и пряниками». Все поспешили в дом, я поискал взглядом Мандельштама, но тот исчез. Вдруг погасли все прожектора, и я остался в полном мраке. Когда я увидел свет снова, это была луна, которая глядела мне прямо в глаза. Я лежал на кровати в гостиничном номере, под одеялом, весь потный, голова разламывалась от боли, но я был жив. Я подумал, что со мной сталось бы, если бы я действительно пошел вместе с Мандельштамом на Елисейские поля, естественно, не в Париж, а туда, где якобы царят то ли покой, то ли райское блаженство, но пришел к выводу, что наверняка и там у входа мне преградили бы путь пограничники, и я вынужден был бы повернуть обратно.
Вернувшись в Москву, я не хотел звонить Коле Килиманджарову, прежде чем не решу свои бытовые проблемы самостоятельно. Это было далеко не просто: в отличие от тех десятков тысяч москвичей, которые после самоубийства советской власти могли начать беззаботную жизнь рантье, сдавая какому-либо «лицу кавказской национальности» квартиру своих родителей, любовников или худшего «я», я, увы, был как раз кавказцем, вынужденным эту квартиру арендовать. Я долго сидел на скамейке в здании Ленинградского вокзала, листая записную книжку с телефонными номерами из давно минувших времен, и в конце концов, скрепя сердце, позвонил той сенсуальной москвичке, с которой мы некогда любовались таллинскими церквами. Мое давнее убеждение, что русские — народ памятливый, нашло очередное подтверждение, квартиру мне, правда, не подыскали, это все-таки пришлось делать Коле Килиманджарову, но зато я вскоре стал главным редактором вначале одного, потом двух, а теперь уже и трех невыходящих журналов. Мне платят зарплату (или пенсию, как хотите, хотя до пенсионного возраста мне еще далеко) как раз в том размере, что я могу снимать неважно где, в Бесове или Кошмарине, квартирку, обстановка которой куда более аскетична, чем былая комната в общежитии академии — письменного стола, во всяком случае, в ней нет, и мне приходится делать эти заметки на кухне, а членский билет Союза писателей держать в ящике кухонного стола рядом с консервным ножом. За вычетом арендной платы, редакторского жалованья мне хватает на пол-литровую бутылку кефира в день, на все прочие удовольствия жизни, алименты и приезд детей в гости в том числе, мне приходится зарабатывать пером, щекоча плебс. Меня знают редактора всех эротических изданий в этой огромной психушке, которую незаслуженно называют мегаполисом. Добывая материал для очерков, я перебывал в будуарах многих популярных певичек, выслушивая их исповеди о том, что единственный мужчина, который способен их удовлетворить, — это ударник ансамбля. Не зря говорят, что ничто в этом мире не исчезает бесследно — так и для меня оказался неоценимым опыт, полученный при редактировании ереванской газеты.
