Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [52]

Иногда я прогуливаюсь мимо эстонского посольства, у дверей которого, будь на улице лето или зима, всегда томится длинная очередь ходатайствующих о визе. Я смотрю на них с праздным любопытством, поскольку знаю, что сам уже никогда в Эстонию не поеду. Наше будущее — это продолжение нашего воображения. Но сцены, где я снова, как когда-то давно, схожу в Таллине с сине-голубого поезда, больше нет. В жизни можно достичь если не всего, то, по крайней мере, очень многого, в том числе и получить пустяковую визу, но я оставляю это тем, кто не находит лучшего применения своим времени и чувству собственного достоинства. К счастью, в Эстонии у меня нет ни жены, ни детей, ни даже собаки. За Кюллике я не беспокоюсь, женщина — существо без памяти, а я всего лишь дикарь из Армении, который даже не умеет правильно передать нож.

Недавно я получил письмо от Альгирдаса, который жалуется, что на его родине в прошлом году не сняли ни одного художественного фильма. Еще он пишет, что ему вернули национализированный в сороковые годы советской властью хутор родителей, он теперь живет там и никак не может решить, завести корову или нет. Вот и исполнилось пророчество великой княгини Кукушкиной, заявившей некогда Альгирдасу, что, если бы не советская власть, он возил бы в какой-то литовской деревне навоз.

Юрий Архангельский все еще без квартиры, а наш грузин Гиви погиб на войне. Мне странно писать эти слова: «на войне», потому что в прежней жизни под ними понимали только одну войну, ту, на которой погиб под Сталинградом мой двоюродный дед Самвел, а один из дядей Кюллике получил рыцарский крест. Даже о тех, чьи трупы привозили в цинковых гробах из далекой азиатской страны куда-то в Рязанскую область и там полутайно хоронили, не говорили, что они погибли на войне, а просто — в Афганистане. Но Гиви был убит не захватчиками или недружественным населением дружественного государства — он пал на грузино-абхазском фронте, и я очень надеюсь, что не от руки своего закадычного друга Баграта, с которым однажды давно обменялся дипломными сценариями. Фамилию Аполлона Карликова, нашего русского соученика из Молдавии, я всякий раз, зайдя в книжный магазин, безрезультатно ищу на обложках над заглавием типа «Мастер и Маргарита-2» или что-то в этом роде. Надо полагать, что Аполлон так и не сумел разбогатеть, а коль уж это ему не удалось в прежние времена, значит, не удастся и впредь. О других товарищах по академии я ничего не знаю.

Когда наступит зима, ко мне приедут из Еревана в гости Геворк и Сильва, о которых я писал мало, поскольку считаю, что писатель должен рассказывать о том, что ему причиняет боль, мои же дети доставляли мне лишь радость. Геворк уже учится в университете, что пока спасает его от армии, хотя Анаит наверняка предпочла бы отправить его в Карабах с автоматом через плечо. Учебный год как у Геворка, так и у Сильвы заметно короче, чем был когда-то у меня, потому что зимой у Конвента не хватает денег даже на то, чтоб отапливать здание парламента.

Сам я опустился уже настолько низко, что иногда хожу есть суп к одной милой и интеллигентной женщине, к которой, увы, не испытываю практически никаких романтических чувств. Там, у нее, я частенько лежу ночами без сна на спине, подложив руки под голову и глядя в потолок, и нередко завидую нашему юкагиру Феде Инокову, который одним движением — оттолкнув стул, прервал свои мучения в чужом и враждебном для него мире, чего мое природное армянское жизнелюбие повторить не позволяет. О человеке, как мне кажется, больше всего говорит то, чего он ни за какую цену не сделал бы: я, например, никогда не соглашусь написать предвыборную программу ни для одной партии ни в одном государстве, пусть мне за это предложат хоть бессмертие.

Всю свою жизнь я искал людей, которых мог бы любить, но, увы, почти все, кто этого заслуживает, давно уже умерли (имею в виду коллег). Если бы удалось, согласно бредовой идее одного доморощенного русского философа, их воскресить, народу хватило бы, чтоб целиком заполнить длинный поезд метро, теперь же мне приходится мириться с одним, и то полупустым, вагоном, число людей в котором к тому же отнюдь не увеличивается, а совсем наоборот. Мне трудно даже найти человека, с которым можно было б попросту нормально поговорить, да что там, хотя бы обменяться буквально несколькими предложениями — трудно, потому что Коли Килиманджарова уже нет. Не так давно дома во время ужина он вдруг схватился за сердце, сказал: «Помогите, мне плохо!», упал и умер. И я второй раз в жизни потерял самого близкого друга — но что мое горе по сравнению с тем, что им обоим уже никаких горестей испытать не суждено!

Вот как будто и все. Возможно, я написал бы в конце что-то подобное тривиальному «Люди, будьте бдительны!», если б мне не довелось с лихвой испробовать эту бдительность на собственной шкуре. Чем дальше, тем милее мне становятся взяточники: они человечнее, чем рабы идеи. В кармане у меня всегда лежит двадцатидолларовая купюра на случай, если какой-либо московский милиционер еще не ужинал и ему вздумается проверить мои документы. У меня нет ни регистрации, ни вида на жительство, ни прописки, но зато я свободен, как Генри Миллер. Правда, я и один, если не считать того рахитичного верблюда, который все чаще мерещится мне на обшарпанных обоях моей не принадлежащей мне комнаты и чьи непропорциональные горбы напоминают мне Арарат.