Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [48]

Мой двоюродный брат священник Гурген, о котором я раньше не упоминал, потому что не было повода, всякий раз, когда я ругал человечество (а этот обычай был у меня с ранних лет), говорил мне: «Ты, Трдат, слишком много думаешь о земной жизни, в которой справедливости нет и быть не может, потому что ведь иначе не имела бы смысла другая, небесная, справедливость». Увы, сутана Гургена не оказывала на меня того гипнотического воздействия, что на его ягнят, и я отвечал ему обыкновенно так: «Гурген, как я могу верить словам человека, который занимается мошенничеством?» Гурген, погрустнев, замечал, что его деятельность вполне законна, на что я отзывался: «Да, ты прав, это узаконенное мошенничество. Если некто обещает ближнему за определенную мзду достать машину или квартиру, берет деньги вперед и не выполняет обещания, это считается мошенничеством и его отдают под суд, а если некто, например Гурген, обещает ближнему, что несуществующее существо, которое якобы живет в холодном синем небе, там, где сияют звезды, простит ему его свинства и подарит вечную жизнь, то хоть это обещание и остается невыполненным, Гургена все-таки никто не судит, даром что от задатка и он не отказывается». Таких дураков, которые верят в вечную жизнь, конечно, и надо обманывать, но если проигнорировать этот аспект, то разница между двумя примерами окажется лишь в том, что во втором случае мы имеем дело с хорошо организованной преступностью, которая по примеру всех прочих таковых не подлежит наказанию, потому что за ее спиной стоят такие могучие преступные синдикаты, как церковь и государство. Убивая, грабя или обманывая кого-то именем государства или церкви, мы ничем не рискуем, как это уже в достаточной степени доказали все Варфоломеевские, Хрустальные и прочие подобные ночи.

Исходя из всего вышеизложенного, я делаю вывод, что наивысшее счастье для любого народа — это отсутствие у него собственного государства, что спасает его от многих преступлений. Жизнь под чужой властью делает людей лучше, потому что уменьшает их возможность реализовать наиболее отвратительное свойство своей натуры — жажду власти. Быть тем, кого унижают, не очень приятно, но все-таки лучше, чем быть тем, кто унижает, — то же самое в отношении гильотинирования понял Дантон. А вот Чехов ошибся, когда советовал людям выдавливать из себя раба — намного важнее было бы выдавить из себя рабовладельца. Раб, если он хорошо выдрессирован, есть существо весьма мягкое и дружелюбное, а покажите мне такого же вельможу! И если даже вы и найдете одного сердечного и любезного правителя, можете быть уверены, что находящиеся под его властью рабы наглы и грубы. Если во власти вообще есть что-то положительное, то это возможность с ее помощью уничтожить жажду власти в тех, кто в данную минуту не у власти.

Между мною и Кюллике тоже стало государство — точно так же, как оно и ранее бесчисленное количество раз становилось и между более страстными любовниками, чем мы, отправляя их то ли в разные крематории, то ли лагеря, то ли просто оставляя по разные стороны государственной границы. То государство или, вернее, государствишко, которое нас разлучило, вело себя еще весьма скромно. Когда открылась дверь купе и молодой и заметно нервничавший пограничник попросил у меня паспорт, я на несколько десятков секунд почувствовал себя обвиняемым, ожидающим приговора, но, когда он вернул мне кусок картона с гербом не существующей уже страны и предложил выйти из вагона, я понял фатальность происходящего. Спокойно — настолько, насколько был в состоянии — я поинтересовался причиной, и пограничник объяснил мне то, о чем я уже догадался: что у меня нет въездной визы. Я спросил, с каких пор действует подобный режим, и он подтвердил то, что я уже слышал от соседа по вагону: с сегодняшнего дня. С одной стороны, это повергло меня в отчаяние, ибо означало, что вчера я мог мирно переехать границу, с другой же, утешило, потому что для чиновника нет ничего проще, чем перепутать или, вернее, сделать вид, что перепутал, числа. К тому же пограничник был очень вежлив, так же вежлив, как все эстонцы, которых я встречал. Я извинился перед ним за то, что не знал о столь важном нововведении, сказал, что готов немедленно купить визу и стал уже в подтверждение своих слов вытаскивать кошелек, но молодой пограничник, став еще более нервным, сказал, что он выдачей виз не занимается. Мои спутники по купе наблюдали за происходящим с полнейшим равнодушием, на помощь мне не торопились, но и быть помехой как будто не намеревались, но я все-таки подумал, что молодому пограничнику может не захотеться вносить коррективы в свое материальное положение при посторонних, и вышел в коридор, увлекая его за собой. Я уже говорил, что принадлежу к людям, которые не умеют давать взятки (не говоря уже о том, чтобы принимать их), но на этот раз я даже сделал такую попытку. Увы, пограничник, увидев, что я открываю бумажник, покраснел и громко сказал, что будет лучше, если я выйду побыстрее, иначе мне придется оплатить стоянку поезда из собственного кармана. Угроза штрафа на меня как на бедного человека всегда действовала парализующе, вот и сейчас, словно пристыженный школьник, я взял свою спортивную сумку, поблагодарил мысленно соседей по купе за то, что они отнеслись к моему позору с таким же безразличием, как к беде, и вышел на перрон, где увидел довольно много товарищей по несчастью. Они сбились в тесную группу у вокзала, и патрулировавший у двери вагона пограничник предложил мне присоединиться к ним, но поскольку я не выношу никаких коллективов, даже если они состоят из преследуемых, то я упрямо остался стоять в десятке метров от остальных. Некоторые женщины скандалили, кричали, что они едут к своим мужьям, детям или собакам, а вежливые эстонские пограничники старались не обращать на них внимания. Большая же часть стояла спокойно, словно смирившись с судьбой. Просто удивительно, как быстро люди привыкают к издевательствам. Я за свою жизнь не украл и трех копеек, ни разу не ударил даже собственных детей, но, несмотря на это, со мной сейчас обращались, как с преступником. Караулившие нас солдаты все были молоденькие, наверно, только что закончили школу, им следовало бы сейчас учиться в университете или ином месте, где можно освоить какое-нибудь ремесло, но они неподвижно стояли, держа автоматы дулами в нашу сторону, и, кажется, верили, что занимаются важным и нужным делом. Еще несколько месяцев столь идиотского времяпрепровождения, подумал я, и они уже никогда не будут не то что читать Пруста или Фолкнера, но и чинить обувь не научатся, а станут вечно передвигаться строем, как утки, и мешать людям жить. Но, впрочем, я зря на них обижался, они ведь не делали мне ничего дурного, не били меня ногами или даже кулаками, не выдергивали ногтей, не говоря уже о том, чтобы выламывать изо рта золотые зубы, у женщин вырывать из ушей серьги, а из чрева — нерожденных младенцев, как это проделывали кое-где в мире в наш век обязательного общего образования, и, между прочим, с моими соотечественниками в том числе. Я уже хотел сказать чересчур шумной русской женщине, пусть благодарит судьбу, что здесь не Сумгаит или Баку, а то бы с ней уже делали у всех на виду то, чем она раньше занималась только с мужем и любовниками (как я недавно услышал, сумгаитские трупы были изуродованы настолько, что их пришлось идентифицировать по ДНК), но заметил вдруг одного пограничника, судя по виду и манерам, здешнего начальника, шагавшего по перрону в нашу сторону, и рванул навстречу. Я загородил ему дорогу и приступил к выполнению ритуала, который обычно ненавидел, — к самоуничижению. На людей, облеченных властью, можно повлиять только одним способом: дать им почувствовать, что их очень уважают, потому я с самого начала принял примерно такой тон, как будто стою перед тем самым джентльменом, которого мой двоюродный брат Гурген считает председателем своего акционерного общества. Я представился как армянский писатель, член нескольких творческих союзов, сказал, что очень люблю эстонскую литературу, и стал врать, что еду в Таллин писать сценарий для фильма, действие которого происходит в сталинском лагере и в котором рассказывается о дружбе и солидарности маленьких преследуемых народов, таких, как армяне и эстонцы, перед лицом бесчеловечной тоталитарной государственной машины. Я все говорил и говорил, находя новое подтверждение тому, что в синем небе нет никого, кроме космонавтов, потому что в противном случае в ответ на эту речь меня должна была проглотить земля. Начальник, еще более нервный, чем выставивший меня из поезда пограничник, почти не слушал и, воспользовавшись первой же паузой в моем монологе (вмешиваться в него он не стал, лишний раз доказав, что эстонцы на редкость хорошо воспитаны), попросил меня немедленно вернуться — цитирую: «к прочим нарушителям границы». Я поймал его на слове и стал уже довольно эмоционально доказывать, что я не совсем нарушитель границы, поскольку у меня в кармане приобретенный в полном соответствии с законом документ, доказывающий мое право на поездку, то есть билет, а насчет визы меня никто не предупреждал. На это начальник опять-таки очень вежливо, я бы даже сказал, галантно ответил, что я сам виноват, потому что российское телевидение сообщило о введении визового режима еще несколько дней назад. Я развел руками и объяснил, что я писатель и не смотрю телевизор, при помощи которого народу морочат глупую голову (так я в растерянности выразился), затем вынул бумажник и повторил, что готов заплатить за визу вкупе со всеми положенными штрафами лишь бы меня пропустили через границу. «Вы ведь еще вчера никаких виз не проверяли, — сказал я очень тихо, — следовательно, я мог приехать в Эстонию вчерашним поездом или даже год назад, этого никто уже не установит». Наконец, я признался как мужчина мужчине, что в действительности моя поездка имеет еще одну причину, что меня ожидает встреча с весьма известной в Эстонии женщиной, но начальник не отреагировал и на мой конфиденциальный тон, а ответил, что он с удовольствием пропустит меня через границу сразу, как только я вернусь в Москву, схожу в эстонское посольство, представлю паспорт, официально оформленное приглашение и три фотографии, на основе чего мне выдадут визу, с которой я перед ним предстану. Я сказал ему, что это долгая и хлопотная затея, что у меня одна-единственная жизнь и я считаю время своим главным достоянием, но начальник уже не стал меня слушать, а решительно обошел и исчез в здании вокзала. Я вознамерился было последовать за ним, но один из стоявших перед вокзальным зданием пограничников шагнул в мою сторону, подняв автомат, а его овчарка зарычала. Я вернулся к прочим высаженным пассажирам, по-прежнему держась чуть поодаль, потому что они все еще очень шумели, одна женщины даже погрозила пограничникам кулаком и крикнула, что когда-нибудь они все равно пересекут эту границу если не на поезде, то на танках. В эту минуту я ее полностью понимал.