Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [31]

Я пытался осторожно внушить эту мысль и Анаит, но в ответ услышал только нервное ворчание по поводу моего безответственного космополитизма. Анаит была убеждена, что все нормальные особи мужского пола в этот решающий для народа час находятся если не на фронте, то, по крайней мере, на Театральной площади, на митинге, орут в ответ на несущиеся из микрофона призывы хором «Айо!»[14] и «Миацум!»[15] и вздымают вверх сжатый кулак — жест, который я рассматривал как символ сексуального бессилия.

Сама она, бедняжка, на митинги почти не попадала, поскольку была слишком занята в кулуарах Конвента, и в том, что касалось происходившего на площади, вынуждена была довольствоваться рассказами Жизели, которая, наверно, оставалась бы там даже ночевать, если б ей не пришлось заменить сестру на кухне. Жизель, кстати, вовсе не мечтала жарить баклажаны какому-то никчемному писателю-фантасту, вместо того чтоб пировать за праздничным столом революции, из-за чего проводимые вместе вечера стали еще более нервными, чем раньше. Рубашки, во всяком случае, Жизель мне стирать не стала, и мне приходилось иногда напоминать Анаит, что ее муж, отправляясь в издательство, должен чем-то прикрывать свою волосатую грудь; в ответ сразу начинались причитания типа, как я могу думать о каких-то сорочках, когда решается судьба нации. Я как-то сказал Анаит, что, по моему мнению, судьба нашей нации намного больше зависит от того, удастся ли нам закрепиться в двадцатом веке или придется вернуться в эпоху, когда за неимением лучшего разгуливали в набедренных повязках, но мой авторитет дома к этому моменту уже практически сошел на нет, и Анаит не соизволила даже отреагировать на мою реплику.

Сорочки она в конце концов, конечно, выстирала, она все же была слишком армянка, чтобы отказаться от выполнения первичных обязанностей, но во всем остальном я с тех пор чувствовал себя дома примерно так, как себя, наверно, здесь чувствовала прежде моя тень. Обычно такое разочарование, когда близкий человек неожиданной чуждостью мыслей начинает походить на пришельца, люди переживают в отношениях со своими детьми и воспринимают это, если хватит ума, стоически. Сохранить спокойствие можно и в случае, если то же самое произойдет с женой, но тут все-таки на карту поставлено больше. Мужчине психологически очень трудно вынести положение, когда его слово уже ничего не стоит. Однажды Анаит пришла домой немножко раньше, чем обычно, и я спросил ее: «Жена, когда ты последний раз что-либо читала, например Апдайка, который тебе раньше так нравился?» Анаит как раз вынула из сумки кипу машинописных бумаг, которые теперь поспешно листала. Она подняла голову, рассеянно посмотрела на меня и сказала: «Но я же читаю и сейчас, Трдат, разве ты не видишь?» Под чтением она подразумевала углубленное изучение очередной речи председателя Конвента, что для Анаит было не менее важно, чем для католика ознакомление с буллой папы. Кстати, председатель Конвента именно так и общался с массами — как умный священник, очень спокойно и сердечно, он внушал всем веру в то, что, если они пойдут за ним, он выведет их в страну счастья. Когда Жизель говорила о председателе Конвента, у нее на лице появлялось особое благоговейное выражение, как у верующих, которые полагают, что им было ниспослано откровение. Анаит, как более замкнутая, своих чувств столь открыто не выказывала, но наверняка с готовностью и даже наслаждением пошла бы на костер во имя верности глубоким мыслям означенного председателя. Между их душами была столь совершенная гармония, что я не мог понять, при чем тут еще я, армянский писатель, пишущий на русском языке, иными словами, нонсенс.

Поскольку Анаит целыми днями пропадала в Конвенте, Жизель — на митингах, Геворк — то ли в школе, то ли во дворе, а Сильва — больше у моей мамы, чем дома, я намного чаще, чем раньше, оставался один, что могло бы быть очень полезно для романа, который я писал, если б голова не была забита совсем другими мыслями. Я размышлял про себя, по какой все-таки причине столько мужчин и женщин, женщин даже больше, чем мужчин, впало в то похожее на гипнотический транс состояние, никаких признаков которого еще несколько лет назад не просматривалось. Дело не могло быть в принципах, потому что у большей части народа таковых нет вовсе. Следовательно, на организм этих захваченных идеей в плен людей что-то должно было повлиять. На первый взгляд казалось, что это нечто похожее на алкоголь, а еще больше на наркотик, это объясняло, почему именно женщины кинулись в одурманивающие волны революции с какой-то особой страстью: они же более восприимчивы к наркотическим веществам. Почему это так, не знает никто и вряд ли уже когда-нибудь узнает, потому что фемини стические Соединенные Штаты, марширующие во главе современной науки, наверняка воздержатся от исследований, которые могли бы дать такие подозрительные результаты. Но что это так, можете быть уверены (смотрите хотя бы новеллу Мопассана «Бочонок»). Коля Килиманджаров, как я уже, кажется, упоминал, полагал, что у женщин отсутствует память, а я — что независимое мышление, вот почему они восприимчивее как к героину, так и героизму. Однако, nota bene, употребление наркотиков должно бы сопровождаться разложением личности, а с женщинами, втянувшимися в революцию, происходило нечто прямо противоположное, их личность сосредотачивалась в маленькую, но крепкую, как ядро атома, точку, пункт, который по старой памяти можно бы назвать пятым. Создавалось впечатление, что даже сексуальное удовлетворение они способны получать только в связи с национальной идеей. Революция в этом смысле была как некая огромная племенная скотина, которая могла удовлетворять одновременно десятки тысяч женщин без того, чтобы кто-нибудь мог обвинить их в содомии. Это была безумная, порочная, непристойная любовь, потому что ею занимались публично, на глазах мужей, братьев, отцов и сыновей. Когда-то я подозревал, что Анаит в моих объятиях думает об Апдайке, сейчас же в тех редких случаях, когда мы все еще по некой непонятной инерции делали то, что в самом начале делали из любопытства, затем от страсти, далее — привязанности и уже совсем недавно для того, чтобы уснуть, меня мучила другая проблема: представляет ли Анаит себе в эти секунды весь народ в целом или какое-то конкретное лицо, например председателя Конвента?