Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [33]

Мое внезапное вмешательство в общественную жизнь привело к тому, что если до сих пор Анаит считала меня хоть и неудачником, но, по крайней мере, невинным, безобидным созданием, чем-то похожим на сороконожку, то теперь она стала меня бояться, как скорпиона, и стесняться, как пятна на скатерти. Стеснительной она была уже в юности, тогда ее заботило, что она родилась не в Армении и не знает всех тех слов, которыми пользуются местные армяне, то бишь плебс, ругаясь в очередях. Кроме центров удовольствия, в человеческом мозгу наверняка есть и центры беспокойства, которые возбуждаются под действием определенных стимулов. Для Анаит такими стимулами оказывались все намеки на то, что она не такая, как большинство ее соотечественников. Вместе с успехами в родном языке стеснительность Анаит уменьшилась, постепенно сменившись той преувеличенной уверенностью в себе, за которой обычно угадывается ранняя неуверенность, и — нате вам! — вылез я со своей противной газеткой, и наша семья стала снова отличаться от нормальных людей. Некоторое время Анаит терпела, стиснув свои мелкие зубки, положение, когда ей пришлось фигурировать в качестве супруги эротомана (как она меня называла), но после того, как для оправдания этой клички я напечатал на первой странице газеты фото, где перед моей лысой особой на письменном столе сидела юная обнаженная красотка (привилегии главного редактора!), Анаит вошла ко мне в кабинет, плотно прикрыла за собой дверь и раздраженно попросила меня «подумать хотя бы о детях». Мои нервы к тому времени были уже весьма расшатаны, и я ответил, что я думаю о детях намного больше, чем она, Анаит, потому что я воспитываю их в духе идей ренессансного гуманизма, в то время как она подстрекает низкие инстинкты, к примеру враждебность к другому народу. Анаит злобно ответила, что она не учит детей межнациональной розни, а формирует в них самое благородное из чувств — любовь к родине, в то время как я в своей аморальности, наверно, был бы готов даже снимать голых армянок в объятиях азербайджанцев, то есть турков. Я сказал, что действительно сделал бы это с удовольствием, но, к несчастью, в Ереване уже не осталось ни одного азербайджанца — последний из них, продавец пирожков с нашей улицы, пропал пару недель назад, и я надеюсь, что не без вести. «Не мерь все народы на один аршин! — рассердилась Анаит. — Турки — нецивилизованные люди» (под цивилизованностью она, наверно, подразумевала то, что у нас азербайджанцев убивали только в отсталой провинции, а из столицы их просто выжили). Чтобы доказать мне, какая мы великодушная нация, Анаит рассказала про одну карабахскую деревню, куда она недавно летала на вертолете вместе с какой-то американской делегацией (как красиво, наверно, смотрелся Севан с высоты!) и где их сводили в гости к живущим там азербайджанским семьям, которым никто никакого зла не причинил. Я так живо представил себе этих несчастных, которых, как экспонаты зоопарка, держали в полном здравии и кормили для того, чтобы наглядно демонстрировать иностранцам преимущества нашего народа по сравнению с соседним, что мне чуть не стало дурно. Я совсем уже рассердился и заметил, что особенно хвастаться собственной цивилизованностью нам вряд ли стоит, потому что только совершенные дикари могут оставить на волю божью разрушенные землетрясением города и вместо их восстановления начать бессмысленную и бесконечную войну. Я как раз недавно был в Ленинакане, вдыхал пыль, которая все еще стояла над руинами, видел одичавших, словно утративших рассудок, людей, ходивших со стеклянным взором от одного пивного зала к другому, не в силах забыть погибших близких, людей, все еще проживавших те несколько десятков секунд, в течение которых развалились не только их дома, но и жизни. Нельзя было простить Конвенту, что они гнали на войну тех, истинное место которым было кому в санатории, а кому на стройплощадке. Анаит мне ничего не ответила, потому что отвечать ей было нечего, но я видел, что в несокрушимой стене ее абсолютной правоты так и не появилось ни одной, даже самой крохотной пробоины. Абсолютная правота, помимо всех прочих своих замечательных свойств, имеет и такое неоценимое достоинство: она по природе своей человечна, то есть терпит небольшие ошибки. Небольшие ошибки как будто увеличивают надежность абсолютной правоты, они показывают, что носители ее люди, а не роботы (хотя, в сущности, люди тоже роботы) — землетрясению в этом контексте оставили функцию больной совести революции.

Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года — если даты как таковые что-то говорят кому-либо, кроме тех, кто жил именно тогда, — я поехал в Тбилиси на свадьбу двоюродной сестры. Тбилиси для армян был относительно спокойным местом; собственно, мы его и построили (как и Баку). Возможно, что именно из-за того чувства превосходства, которое я только что продемонстрировал, нас и недолюбливают, не догадываясь, что на самом деле мы просто стараемся быть остроумными. Что касается митингов, то по этой части и здесь все обстояло наилучшим образом. Перед одним из домов на улице Руставели стоял микрофон, кто-то пронзительно орал в него, народ слушал, и воздух был полон тока, как мой жакет из виргинской шерсти, в котором я сидел за пишущей машинкой зимой, когда тепло никак не хотело доползти по трубам до девятого этажа. Я уже почти вышел из зоны, где подвергались несомненной опасности как мои барабанные перепонки, так и мозги, когда меня окликнули. Я оглянулся. Это был не кто иной, как мой однокурсник по академии Гиви, тот, кто перманентно пировал за стеной моей комнаты вместе со своим приятелем Багратом. Национальная романтика, очевидно, ударила в голову и Гиви, потому что его порочное лицо на этот раз выражало искренний и вдохновенный фанатизм примерно такого сорта, какой, по моим представлениям, в прошлом можно было увидеть, например, на лицах людей (читай: роботов), внезапно заболевших лунатизмом в Варфоломеевскую ночь. Однако это дополнялось и неким особого рода раздражением, как будто Гиви только что отшила какая-то молодая соотечественница.