Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [29]

Не отрицаю, наверняка среди тех, кто темпераментно и патетически мечтал вслух о лучшем будущем, были и такие, кто всерьез верил, что, в отличие от всех прочих известных до сих пор революций, настоящая является абсолютно правильной и справедливой и приведет ко всеобщему счастью и благополучию. Судьба подобных идеалистов после того, как их идеалы рушатся, что происходит всегда, особенно печальна: они оказываются перед выбором из трех, увы, одинаково скверных вариантов дальнейшего своего пути в жизни. Первый выглядит самым гладким — наконец-то отречься от своего идеализма и стать прагматиком, но именно он приводит к быстрейшему моральному и, как это ни парадоксально, часто и материальному краху, ибо человеку нельзя насиловать свою природу. Второй путь наитруднейший, тут идеалист, неизбежно разочарованный властью, победе которой он пожертвовал столько времени и сил, начинает, оставаясь верным своим идеалам, бороться уже с новой властью. Хотя свергнуть в течение одной жизни две власти — мероприятие весьма безнадежное, для идеалиста это все-таки наилучший выход, потому что позволяет остаться самим собой. Третий путь как будто самый перспективный, но в действительности самый трагичный: если идеалист, разочаровавшись во власти, вернется к своей профессии, которую он, уйдя в революцию, забросил, через какое-то время он обнаружит — да, отнюдь не сразу, в этом и кроется особое, я бы даже сказал, азиатское коварство подобного выбора, — что много самых важных лет пропало, испарилось, упущено и обратно их уже не вернуть.

Если для идеалистов-активистов революция, несмотря на свое величие и романтизм, все же как бы работа, по крайней мере, в том смысле, что ей сопутствуют всякие обязанности, то для легиона обывателей, который называют народом, это, наоборот, отпуск и не просто скучный процесс приобретения загара на берегу моря, а пир, постоянный, нескончаемый, большой-большой пир, где собираются не десять одноклассников, а десять тысяч (речь, конечно, не о школьном классе, а том, другом, в случае если мы имеем дело с социальной революцией), не сто, а сто тысяч соотечественников (при революции национальной) и где, вместо того, чтобы работать, чем уже и так сыты по горло, валяют дурака, болтают, восхваляют друг друга и, в особенности, свой народ как целое, иногда даже поют и танцуют (Ивар Юмисея писал мне, что в Эстонии это так и называлось — поющая революция), и это не день, не два, а долго, иногда много месяцев подряд. Правда, как все пиры, так и этот однажды закончится похмельем, и поскольку пир-то был длинный, то таковым будет и похмелье, порой на всю оставшуюся жизнь, — но до этого еще далеко, а пока пассивные участники пиршества получают от происходящего буквально физиологическое удовольствие, такое, какого никогда раньше не знали. Революцию совершают не во имя преобразований, ее вообще делают не ради будущего, истинной причиной революции всегда является она сама, ее аромат. Люди, которые всю жизнь ломали голову над тем, как в глазах других или самих себя — в зависимости от склада личности — оправдаться, почему они в очередной раз бросили очередную работу, освобождаются от этой изнурительной для духа задачи, революция дает им индульгенцию на лень и позволяет без всяких угрызений совести прожечь довольно большой кусок жизни. К тому же удовольствие, доставляемое революцией, заметно сильнее, чем то, что приносят дни рождения и даже свадьбы, оно ярче и глубже, оно проникает до мозга костей. Если на обычном пиру тебе посвящают лишь один тост, то на революционном таких тостов уйма; то, что они относятся не к лично тебе, а к твоему народу или классу целиком, уже неважно. Именно то обстоятельство, что участники революции собираются, чтобы слышать похвалу самим себе, объясняет, почему это время не терпит спорщиков, почему оно не только сметает с пути, но даже сбрасывает в пропасть каждого, кто осмеливается революцию критиковать, ее нельзя задевать точно так же, как на свадьбе не положено громко обсуждать неудачную прическу невесты или малый рост жениха. Революция давит, как клопов, всех, кто думает иначе, чем она.

И революция всегда думает верно, она всегда и во всем права, потому что она будто бы заботится не об эгоистичных капризах отдельной личности, а о благополучии целого класса или народа. Октябрьская революция действовала в интересах пролетариата и крестьян-бедняков, теперешние — в интересах народов. Хорошо все то, что хорошо для нашего народа. Что существуют и другие народы, это революцию не интересует — так же как Октябрьской было наплевать на дворянство и буржуазию. Бесцеремонность по отношению ко всем, кто не принадлежит к твоему стаду, — вот общее подлое свойство всех революций. Остальные классы или народы — это псы, которых революция пинком ноги отшвыривает с пути. Правда, иногда эти псы рычат, порой даже кусаются, но если они не принадлежат к роду собаки Баскервилей, то в итоге убегают, поджав хвост. Вон оно, наисладчайшее мгновение революции, — удовольствие от того, что ты Человек с большой буквы, а кто-то другой всего лишь пес.