Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [27]

Оплакивать советскую власть я, несмотря на ее отдельные светлые идеи, все ж не собираюсь, потому что я как-никак писатель, а не шахтер, например. Это они, мужчины с перепачканными углем лицами, вытаскивали на белый свет вещество, которым топили печи, где производилась необходимая для танков и истребителей сталь, от нас же во имя того, чтобы мы могли играть в бильярд в доме отдыха Союза писателей на берегу Черного моря и здороваться по утрам, приподнимая соломенную шляпу, с пальмами, требовали лояльности, как к шахтерам, так и к истребителям. А чтобы из нас получались именно советские, а не настоящие писатели, тщательно следили, чтоб мы не прочли того из мировой литературы, чего нам, по мнению власти, читать не полагалось. Хемингуэй еще годился, особенно если сделать кое-какие купюры, но Генри Миллер, например, не подходил и в изуродованном виде. Старый матерщинник, для чтения которого надо неплохо знать арифметику, чтобы успеть сосчитать, скольких опустившихся русских графинь Генри за один том подводит к сексуальному удовлетворению (а советского читателя, как и всех прочих, это, конечно, интересовало бы особо), — но, с другой стороны, идеалист высшей пробы. Впрочем, неважно, кто что думает, читая Генри, я-то все равно думаю то, что я думаю, но, чтобы думать, мне нужно прочесть книгу — а вот это уже в голове у советской власти не помещалось. Я, разумеется, понимаю, почему коммунисты не позволяли своим писателям и шахтерам читать Генри Миллера: они полагали, что это подрывает авторитет правящих старцев, которые явно были уже не в состоянии удовлетворить и собственную жену, но это извинение, а не оправдание. В научной фантастике книгу часто основывают на какой-либо фантастической предпосылке — например, каким был бы мир, если б Ленин не заразился сифилисом, я же ломаю голову над тем, что стало бы со мной, если бы я прочел Генри Миллера в восемнадцать лет, а не в сорок, как теперь получилось. Никто не может точно сказать, насколько большое влияние оказывают на психику человека прочитанные в юности книги (и чтение вообще). Мой самый старый друг, сосед по парте и по двору Эдмунд был очень талантлив, намного талантливее меня, он выучил французский так, что мог читать на нем книги, даже Пруста, его любимым же произведением был «Миф о Сизифе», и этот том лежал на его тумбочке, когда он умирал от рака, я его тогда навещал и знаю, зато мясник нашего магазина Меружан никогда не читал ничего, кроме футбольного календаря, и это было видно в каждом его движении, не говоря уже о словах. Коммунисты не могли понять, что идеализм Генри Миллера имеет намного большую потенцию, чем он сам, так же, как они не догадались отправить все свои красные флаги и транспаранты в Испанию, в подарок тореадорам, где от них могло бы быть намного больше пользы. Они лишились власти не потому, что их экономическая система, как все считают, не выдержала конкуренции с западной свободной экономикой — нет, они проиграли потому, что им не хватало вкуса. Власть экспертов, которыми коммунисты себя считали, должна была бы развивать утонченное, разумное видение мира, а они вместо этого поощряли примитивные чувства и мысли. Мой однокурсник Юрий Архангельский, которому пришлось написать дипломный сценарий о социалистическом соревновании в одной рабочей бригаде, вложил в своих героев такие тонкие рефлексии, которым мог позавидовать и Генри Миллер, но еле получил от экзаменационной комиссии четверку, потому что даже им, нашим мастерам, сочная ругань и хорошая драка были понятнее, ближе, чем слишком умные мысли, не говоря уж про власть, которая сразу увидела бы в них нечто чужое и опасное. Архангельский подумал, что это случайность, и написал еще один сценарий, тоже про бригаду, но теперь уже «Скорой помощи», а следовательно, еще более интеллигентный, и, естественно, наш единственный продюсер — советская власть — не купил и эту работу, и Юре с Мэри пришлось вернуться из Москвы, где они надеялись остаться, в свою провинцию у моря и за неимением, как мне тогда казалось, других занятий любоваться закатами. Что в человеке развивать и что вытравлять — это большой вопрос, можно сказать, огромный, не меньше, чем Масис и Сис[13] вместе взятые, и ответ на него должны найти мы, люди, а мы вместо того опираемся на авторитет существа, которое сами придумали. Но если сказка о боге наконец-то займет свое место где-то между творениями мсье Перро и братьев Гримм, что будет тогда? Наимоднейшая из религий утверждает, что нет ни одного человека, на чьи плечи можно возложить ответственность за судьбу человечества или хотя бы народа, что его место должен занимать демос как целое, или, иными словами, статистическое среднее этого сообщества, то есть идиот. Вот он и решает, этот идиот, и результат, который я сейчас вижу, наблюдая, как в неком мегаполисе удовлетворяется вкус демоса, отнюдь не более эстетичен, чем у коммунистов, а может, даже менее. Потому что идиот развивает куплю и продажу, а искусство игры на фортепьяно он вытравляет, изучение индейских языков тоже, не говоря уже о шахматах, само существование которых действует разрушительно на самооценку любого идиота. Именно вытравляет, а не запрещает, в этом принципиальная разница, потому что с запретами еще можно бороться, а как бороться с вытравлением? Запрет опирается на кулак, а вытравление — на то, что разжимает кулаки, — на деньги. Вот главное, чем диктатура демоса — демократия — отличается от диктатуры пролетариата. Пролетарий, не умевший отличить даже копченую колбасу от вареной, конечно, тоже был идиотом, но он представлял собой только декорацию, за которой элитарная власть прятала свой метод распределения благ. Сам пролетариат был этим вполне доволен, ему хватало повседневных комплиментов типа «гегемон», «светлое будущее человечества» и так далее, это помогало ему верить, что он живет согласно собственному волеизъявлению. Что, в сущности, было и верно, потому что на большее, чем серп и молот, у него все равно не хватало воображения.