Ода близорукости - [6]

У РИММЫ

У Риммы злые пчёлы

и добрый мёд,

и муж Константин,

который почти не пьёт:

ну разве с Макарием,

наместником монастыря,

(и то под праздник)

пропустит он стопаря.

У Риммы коса до пояса,

тёплая шаль,

с крыльца Тригорского

так она смотрит вдаль,

как будто сама Прасковья,

мать дочерей,

хозяйка усадьбы,

Пушкина ждёт у дверей.

А вместо Пушкина

опять приезжаем мы,

и вновь задаём мы Римме

вопросов тьмы:

про хлыст и перчатки,

про дом, про каждую дочь,

потом залезаем в автобус

и катим прочь.

А Римма знает,

кто и где и почём

катает валенки,

торгует ли первачом,

и хоть не она, к сожалению,

бреет лбы,

но травы сушит она —

и, конечно, солит грибы.

И если сделать Римму

главой страны,

то быт наш будет толков,

кладовые полны,

она стариков обиходит,

объездит юнцов,

и Пушкина пожалеет

в конце концов.

* * *

Все стихи — о любви.

Все стихи — о смерти.

Нету тем других,

уж вы поверьте.

Попадаются, правда,

стихи о стихах:

на полях набросанные,

впопыхах.

* * *

Боже, Боже, это что же,

все вокруг — меня моложе:

даже этот, даже тот!

И к чему же всё идёт?

* * *

Бродишь второй час,

шепчешь галиматью.

Господи, дай пас!

Вот чес-слово, забью!

Молнией — по двору,

мимо всей толкотни…

Ясное дело, вру,

ну хоть разок пасни!

Ты ли не знаешь, как

важно услышать вдруг,

чуть скосолапив башмак,

яблочный этот стук?

Рыжему — по ногам,

тощего обведу, —

жирно им, соплякам,

я уже вечность жду!

Мне бы забить хоть раз,

мне бы игру спасти,

Господи, дай пас!

А промахнусь — прости.

* * *

Пятирублёвик луны

величиной с юбилейный рубль

(были такие когда-то,

мы их называли «пиастры») —

впрочем, начнём с начала,

сделаем новый дубль:

пятирублёвик луны

затмил небесные астры.

В этом театре теней

он играет главную роль,

женские и морские

организует приливы,

тянет к себе магнитом

земную влагу и соль

и серебрит в кувшине

ветки цветущей сливы.

Если его приложить ко лбу,

головная боль

вдруг утянется вдаль,

отхлынет в ночные архивы.

* * *

Бог с ней, с любовью, ну с этой, с которой… с той самой,

с голеньким лучником, с болью от сладостных стрел,

но любопытство оставь нам, Создатель упрямый:

топливо жизни не сам ли ты в нём усмотрел?

Разве же мы не разведчики, разве не дети?

Любо нам пытствовать и обрывать лепестки,

хлюпая слогом начальным и петли в сюжете

чутко носами прослеживая, как щенки.

И музыканты играют легко и без фальши,

поезд грохочет и лист шелестит за листом —

лишь до поры, лишь пока любопытно, что дальше.

А без любви, ну без этой… плевать, проживём.

ПЕСЕНКА

Если крюк торчит в потолке,

что должно висеть на крюке?

Колыбель, мой свет, колыбель,

не тебе ли знать, не тебе ль?

Если встал сундук в уголке,

что должно лежать в сундуке?

Башмачки, мон шер, башмачки

и серебряные коньки.

Если гость плывёт по реке,

в челноке плывёт, в туеске,

ты пошарь в прибрежных кустах, —

только так, май френд, только так!

* * *

Грибы несу в подоле,

от них намок живот.

У дедушки в «Спидоле»

политика живёт.

Какой дождливый август

над Кратовом повис!

Сопит незримый Аргус

из глубины кулис.

В башке шальной мотивчик,

в педалях звонкий зуд,

мне куплен первый лифчик,

мне джинсы привезут!

Я цепь сломала, въехав

на велике в кювет.

От венгров и до чехов

вся жизнь — двенадцать лет.

У дедушки в «Спидоле»

какой-то фейерверк,

а папа на гастроли

уехал в тот четверг.

В загранку на гастроли!

Подарков ждёт семья.

У дедушки в «Спидоле»

гремучая змея.

* * *

Снова над Питером солнце в зените,

ветром тугие оборваны нити,

круглое небо отводит с висков

пряди щекочущие

облаков.

Длинная строчка, ленивая девка,

я при Неве твоей — Малая Невка.

Ох, быстроходна старуха Нева,

чайки за ней поспевают едва.

Дует и кружится, блещет и плещет,

день простынёй на верёвке трепещет:

сдёрну прищепки да вслед засвищу…

Завидно? Я и тебя отпущу!

* * *

Мимо Николаевых,

Князевых и Сориных,

Звягиных, Наумиков

и Кольцовых-Цзен —

в гости к папе я иду

тропкою проторенной:

тесно на Ваганькове,

я иду бочком.

На Донском просторнее,

вот пойду я к бабушке —

Майя Кристалинская

улыбнётся мне,

стюардессы, лётчики,

где-то тут и бабушка:

вон она, за Фрумою

Лазаревной Щорс.

И скажу я бабушке:

— Я была у дедушки,

всё там аккуратненько,

только нет цветов.

На плиту гранитную

положила камушек,

так у них положено:

камни да трава.

Бабушка и дедушка,

век вы спали рядышком.

В разных полушариях

как вам спится врозь?

С неба скажет бабушка:

— Ты уроки сделала?

Не теряй-ка времени,

музыкой займись.

* * *

Так всегда: находишь не то, что ищешь,

а вещей не находишь элементарных,

и урчит в углу, ожидая пищи,

бог пропавших серёжек, носков непарных…

Всё найдётся, только не то, что ищешь:

материк бесхозный, полезная плесень —

это, видно, чёртик накуролесил,

поиграл, да не отдал. Прости, дружище!

Вот тебе взамен прошлогодний мячик,

вон и месяц нашёлся, выставил рожки,

а вот это — Манхэттен. О чём ты плачешь?

— Всё об Индии той, золотой серёжке.

ДОРОЖНАЯ ШЕПТАЛКА

Господи Боже,

по небеси

наш самолётик

перенеси:

сначала туда,

потом обратно.

Не урони,

поставь аккуратно.

* * *

О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах,

Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких,

Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах,

Малокровных отличников, неучей розоволиких!

Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи —

Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок,

Что не тянут нас книзу уже никакие грехи