Очищение болью - [32]

Легко и просто. Но не легко и не просто шел к этим откровениям, как, вероятно, многие из нас, Анатолий Михайлович шел, корректируя исподволь, вопреки, быть может, своей «борцовской» натуре, материалистические воззрения.

Все, в конце концов, познается по плодам. «Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? – вопрошает евангелист Матфей и отвечает. – Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые».

Свое мнение о деяниях Митрохина я высказал. Судить теперь – худые или плохие плоды взращены рязанским сказителем – читателю. Но повторю еще раз – все познается по плодам. По плодам и воздастся. Для чего-то же даровал Господь Анатолию Михайловичу такую жизнь. Кстати, перенесший четыре инфаркта, не раз находившийся в состоянии клинической смерти, он бегает сейчас трусцой, делает на руках стойку, и одолел недавно свой восьмидесятилетний рубеж.

Уйду пешком на Кострому

«Может и вырастет тут город – звонкий, бегучий, железный, но не будет уже бора, синей зимней тишины и золотой – летней. И столько сказочники, пестрым узоречьем присловий расскажут о бывалом, о Руси для тех, что придут слушать и дивиться всему, как сказке.»

Евгений Замятин «Русь».

Первым сотрудником Костромской АЭС был, наверное, все-таки, сам того не ведая, житель нашей деревушки Пилатово – дядя Паша Виноградов, ветеран Великой Отечественной. Он замерял дважды в сутки, утром и вечером, уровень воды в речке Тёбза, стоки которой должны были в будущем создать искусственное озеро-охладитель. Работу эту он начал выполнять где-то в конце шестидесятых, когда о строительстве атомного монстра в здешних девственных местах никто даже и не догадывался.

Перебирая в памяти события тех давних лет, теперь-то я понимаю, какую роль в дальнейшей жизни своей малой родины отвела судьба и какое-то злое провидение лично мне. Ведь именно я, в ту пору студент факультета журналистики Московского Государственного университета, уговорил как-то одного своего знакомого, а именно, референта Совета Министров СССР Григория Петровича Панкратова, курирующего атомное Министерство среднего машиностроения, провести отпуск летом в богатом ягодами, грибами и рыбой костромское захолустье. Молодой, романтично настроенный, любовь свою к нему я выплескивал тогда в незатейливых, но искренних и с энтузиазмом декламируемых моему «высокому» знакомому стихах:

Уйду пешком на Кострому

По Боровской дороге,

Где в синем утреннем дыму

Торчат босые ноги

Берёз, промокших от росы,

Где из сосновых лапок

Через колючие усы

Течёт смолёвый запах.

Уйду по берегу реки

Петляющим маршрутом,

Где распускают лепестки

Кувшинки тихим утром,

И стрекоза, почуяв свет,

Вся в радости полёта.

А в небе тает санный след —

Дымок от самолёта.

Мне так легко! И нет совсем

Души терзаний сложных.

Я с пастухами кашу ем

Под елью придорожной.

Тут можно запросто сказать

Соседу: «Чёрт ты, леший!»

И о политике болтать

О внутренней и внешней,

В толпе толкаться на селе

У будки «пиво-воды»,

Где мужики навеселе

Поют по старой моде

«Златые горы», «Ермака»

И где братва лихая

На зорях пляшет трепака,

Заботушки не зная.

Словом, сманил я Панкратова, прельстил скованного броней секретности, озабоченного великими думами государственного мужа привольем костромских раздолий, деревенской вольницей, дающей истинный праздник душе. Свёл я его и с дядей Пашей, добрейшим человеком, знатоком брусничных боров, окунёвых плёсов и омутов, кишащих сомами. Спустя некоторое время, после совместных походов по урёмным речным заводям, после совместного сбора черники, малины, смородины и стал заносить Виноградов в подаренный Панкратовым журнальчик свои замеры в Тёбзе, периодически отсылая их в Москву по какому-то хитрому, закодированному адресу, получая оттуда регулярно немалую зарплату – «зряшные», по дяди Пашиному выражению, деньги.

Панкратов же, по-простецки, называемый в нашей деревне «Петровичем», после первого посещения её проводил очередные отпуска свои теперь только здесь. И не совсем потому, как понимаю, что тянуло его сюда облюбованное им место для очередного атомного объекта, но и влекла чистота, доброта и наивнейшая доверчивость сельских жителей, моей родни. Он в общении с ними, как бы регенерировался, латал свою тронутую молью цивилизации душу.

Ездили в гости к нему, в Москву, и родственники, умиляли его и там своим поведением. Зять мой, Борис Васильевич Чайкин, муж сестры Валентины, вызывал восхищение тем, что предпочитал дорогому сервелату, выставленному на праздничном столе, чайную варёную (за рубль семьдесят) колбасу, которую брал с тарелки руками. Иногда Петрович предлагал ему воспользоваться вилкой – Боря цеплял ею кружок, но перед тем, как положить в рот, опять брал в руки, снимая с кончика прибора. Водку Чайкин пил принципиально не рюмочками, а чайными стаканами. Панкратов было вразумлял его:

– Борис Васильевич, это же не красиво.

– Петрович, Петрович, не красиво, но зато здорово, – добродушно парировал гость.

Побывала у Григория Петровича и моя мать, Мария Михайловна, исконная труженица земли, вдова-солдатка (муж, Александр Николаевич, как и его пять братьев, пали в Великую Отечественную). Оказавшись в роли праздной гостьи, чувствовала себя матушка крайне неловко. И сидя за широким столом, уставленным тончайшего фарфора тарелками с яствами и лежащими рядом серебряными ножами, вилками, ложками, она виновато прятала свои потрескавшиеся руки, с навечно въевшейся в ладони бурой землёй, и ни до чего не дотрагивалась. Только все поглядывала, как дитя, на вазы с румяными душистыми яблоками – для наших северных мест добро это было всегда чудом. И мать, мало что понимая в серебре и фарфоре, еле сдерживалась от соблазна, скушать одно-другое яблочко. Из-за стола стали подыматься, а хозяину в голову не приходило предложить гостье отведать редкий для нее, но знакомый продукт.