Очерки прошедших лет - [62]

Приезд Шостаковичей значительно изменил мою жизнь. Я знала, что Дмитрий Дмитриевич заканчивает Седьмую симфонию. Из записей того времени:

«2 дек. Сегодня слышала рояль, какие-то явно „шостаковические“ звуки. Была ужасно взволнована. Встала у батареи, чтобы услышать получше, — действительно слышно было лучше, но музыка прекратилась, и вскоре я услышала, как Галя с Максимом распевают „Три танкиста, три веселых друга“. Мне показалось это кощунством: дети Шостаковича!»

Вскоре Нина пригласила меня к ним на вечер. Я волновалась. Павлик это чувствовал и упорно не хотел засыпать, хотя обычно, набегавшись за день, засыпал сразу. И пела я ему, и рассказывала сказки, но утихомирился он поздно. Я чуть не плакала, слушая веселые голоса и звуки рояля из нижней квартиры. Наконец Павлик заснул, и я, затаив дыхание, сбежала вниз. Застала веселье в самом разгаре. Кто-то из знакомых принес копченую колбасу. Была и водка. Все шумели, болтали. За роялем сидели Дмитрий Дмитриевич и круглолицый Лев Оборин. До этого я видела Оборина только в концерте. Он был превосходным музыкантом и пианистом. Я слышала, что они с Шостаковичем дружат еще с юности, оба они совсем молодыми участвовали в шопеновском конкурсе в Варшаве. Это был первый международный конкурс, в котором принимали участие советские исполнители. Оборин занял первое место, Шостакович получил почетный диплом. Оборин рассказывал, что Шостакович играл на конкурсе превосходно. Успеху публики был громадный, однако поляки никак не хотели, чтобы, кроме первой премии Оборину, лауреатом конкурса стал не поляк…

Когда я вошла, Оборин и Дмитрий Дмитриевич лихо играли и пели песенку из старой оперетки «Пупсик»: «Неважно, что прозвали все Пупсиком меня, мне это имя дали, когда я был дитя»… Все веселились, подпевали, пили и смеялись. Я была смущена, потрясена: как эти пальцы, в этом доме играют такую чушь! И стояла ошеломленная, растерянная. Подошел Оборин. Мы познакомились. Присели к столу. Он налил мне водки. Я пила ее впервые. Было неприятно, но внутри обожгло теплом, и я сразу же захмелела. Мне стало легко, весело, приятно. Исчезли трепет, робость, преклонение. Я почувствовала себя молодой женщиной, которая может нравиться. Дмитрий Дмитриевич продолжал играть какие-то смешные пьески, смеяться и дурачиться. Здесь же, в коридорчике, танцевали. Почему-то особенно помню романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь все живет в моем сердце больном», который нарочито низким голосом, вероятно подражая кому-то, пел Шостакович, сопровождая пение «разрывающими душу» аккордами.

Еще пел он — не помню точно, в этот или в другой раз — романс «Пара гнедых»; играл и Оборин. Гости еще что-то ели, пили кофе.

В Куйбышеве была кофейная аномалия. К тому времени исчезли все продукты, все было по карточкам или по пропускам, но почему-то еще месяца два, до самого Нового года, свободно и вдосталь продавался кофе в зернах. Время от времени я бегала наверх посмотреть на Павлика, но он мирно спал. Спустившись в очередной раз вниз, я услышала, что Дмитрий Дмитриевич играет какую-то задорную, но «шостаковическую» пьеску. «Это галоп из „Кльопа“. Он у меня здорово получился», — сказал он с подчеркнуто мягким «эль» и с ударением на «о». Особенностью его речи, которую отмечают все, было частое повторение слов или фраз. «Здорово получился галоп из „Кльопа“», — услышала я еще несколько раз. Я с восторгом наблюдала не зажатого, сдержанного, нервного, петербургского Шостаковича, а веселого, молодого, остроумного, шутливого человека. Тогда ему было всего тридцать шесть лет. Он прокрутил в каком-то непонятном па Нину, затем знакомую балерину. Помнится, это была Муза Петрова, славная девушка, которой Шостаковичи симпатизировали.

И тут мне открылось, что Дмитрий Дмитриевич не только великий композитор, трагик и сатирик, автор Пятой симфонии, квинтета и «Леди Макбет», но в нем таится еще и легкий, милый, свойский, веселый и совсем не страшный человек…

«А вы знаете, я сегодня Седьмую совсем закончил», — вдруг тихо сказал Дмитрий Дмитриевич. Весь этот вечер был необычным, невероятным, я чувствовала себя счастливой, везучей, сопричастной чему-то удивительному. В своем дневничке я написала: «28 декабря. Какая я счастливая! Вчера я весь вечер была у Шостаковичей. Дм. Дм. кончил Седьмую. Скоро мы ее услышим. И как было прекрасно и весело».

Писала я эти строчки в очень тяжелые дни войны. Стыдно, но так было.

У Шостаковичей бывало много всякого народу — и друзья, и знакомые, и совсем случайные люди. Жизнь в то время в основном проходила в ожидании сводок Информбюро. В каком-то смысле без быта, хотя быт был тяжел, в значительной степени на виду. Все забредали друг к другу, собирались по поводу и без. Знакомые и знакомые знакомых.

Из людей более близких Дмитрию Дмитриевичу помню кроме Льва Оборина и четы Вильямсов артистку Веру Дулову и ее мужа баритона Батурина. Когда позже Шостакович написал романсы на слова Пушкина, Батурин их исполнил. В разное время появлялись и исчезали Илья Оренбург с женой, кинорежиссер Трауберг, молодой дирижер Кирилл Кондрашин, какие-то милые девушки из балета. Как-то прилип к их семье некий Сосо; по профессии он был музыкантом, но занимался снабжением и что-то подбрасывал Шостаковичам. Возможно, у него были и другие функции. Заподозрив в нем осведомителя, Нина, не знаю как, но отшила его.