Очерки прошедших лет - [63]

Прошло еще какое-то время. Дмитрий Дмитриевич писал клавир Седьмой. Он собирался сыграть ее Самосуду, главному дирижеру Большого театра. Предполагалось, что именно они исполнят симфонию в первый раз.

Вместе с великими событиями войны в эвакуации шла жизнь, весьма далекая от жизни семьи Шостаковичей в Ленинграде, где у них была большая квартира, няня и домработница. Здесь они жили весьма скученно. В маленькой кухне стояла плита, но ее топили к обеду. По утрам Дмитрий Дмитриевич бежал через двор с двумя чайниками в подъезд, где был установлен титан с кипятком. Я ходила за кипятком редко, но однажды, зайдя в титанную, увидела там Дмитрия Дмитриевича, а рядом балерину Г. в заграничном халатике. Она лепетала: «Вы знаете, Дмитрий Дмитриевич, в газетах написано, что выдвигают кандидатов на Сталинскую премию. Но ведь у нас в балете нет никого, кто бы был достоин…» (кажется, Шостакович входил в комиссию по присуждению Сталинских премий). Он что-то пробормотал в ответ. Когда мы вышли во двор, Дмитрий Дмитриевич, криво усмехнувшись, произнес: «Я, конечно, должен был сказать: „Как нет достойных? А вы? Ваше несравненное исполнение Дульсинеи в „Дон-Кихоте“?“»

Пожалуй, самым ненавистным Шостаковичу в людях была пошлость. В музыке для Дмитрия Дмитриевича ее воплощал Минкус. «Но балерины и балеруны, — говорил он, — обожают Минкуса». Шостакович любил балет. И свои балеты тоже. Но об артистах балета говорил: «Наверное, я предвзят, но вот однажды зашел я к М. (это замечательный артист, хореограф и, говорили, умный, образованный человек), смотрю, он лежит и читает книгу. Я поймал себя на том, что удивился: читает книгу! Ведь такие артисты должны думать ногами, в крайнем случае руками…»

С Ниной Шостакович мы все больше сближались. Говорили о многом. Она рассказала и о своих родителях — об отце, Василии Васильевиче Варзаре, старом петербургском инженере, о маме, Софье Михайловне. Софья Михайловна была астрономом. Она окончила Бестужевские курсы — первое в России женское высшее учебное заведение. Рассказывала Нина о своем детстве. Были три сестры Варзар. Все способные, интересные и известные всему Петербургу. Нина училась в музыкальной школе, хорошо играла на фортепьяно. «Теперь я не играю, Митя не любит дилетантства», — с грустью добавила она. Нина занималась и в балетной школе, однако к шестнадцати годам у нее сформировалась крепкая, но не изящная фигура, и она, увлекшись науками, бросила школу, поступила на физический факультет Ленинградского университета.

Это были годы расцвета ленинградской физической школы, возглавляемой Иоффе. Вместе с Ниной учились Ландау, Гамов, Алиханов и Алиханян — будущие физики мирового класса. «И в такой компании, — с гордостью сообщила Нина, — я была одной из лучших студенток». По окончании университета Нина стала успешно работать в одной из физических лабораторий. В эту пору она встретила Шостаковича, и вскоре они поженились. «Едва я приходила на работу и начинала эксперимент, как Митя звонил и спрашивал, когда я вернусь. Он не любил, да и сейчас не любит, когда меня нет дома. Даже когда сам уходит, хочет знать, что мы дома: чтобы вернуться, а дома — жена, дети». Она рассказала, что однажды они всерьез разошлись, даже развелись официально. О причине развода не говорила. Но вскоре, добавила Нина, они поняли, что не могут друг без друга, и снова соединились. На этот раз Нина взяла фамилию Шостакович. Вскоре, в 1936 году, родилась Галя, а через два года — Максим.

Нина рассказывала много и охотно, но никогда (и, мне кажется, не только со мной) отношения не переходили в ту женскую дружбу, когда вываливается подноготная событий, ссор, влюбленностей, обид и доказательств своей правоты. Нина была сильной, уверенной в себе женщиной и, я думаю, не нуждалась в отношениях такого типа. Мы жили рядом и в тот период виделись почти ежедневно. Жизнь семьи Шостаковича протекала на моих глазах. Нина была ее оплотом и опорой.

Дмитрий Дмитриевич по своему характеру и воспитанию совершенно не умел отказывать людям. Он многим помогал и часто попадал в руки настырных, беззастенчивых субъектов. Он сам говорил как-то: «Когда ко мне пристают, я хочу только одного — чтобы этот человек поскорей ушел от меня, я тогда готов что угодно подписать, что угодно отдать». В осень нашего знакомства к Шостаковичу приходил один известный драматург и либреттист. Он домогался, чтобы Дмитрий Дмитриевич написал музыку к либретто его оперетты. «С моим текстом, актуальностью темы и вашей музыкой, Дмитрий Дмитриевич, — говорил он, — ее будут ставить по всему Союзу…» Дмитрий Дмитриевич оставил либретто у себя: «Я прочту, ознакомлюсь…» Оперетта Шостаковичу не нравилась, а либреттист ходил и ходил, добиваясь своего. Наконец Нина, провожая Дмитрия Дмитриевича в Москву, сказала: «Не беспокойся, Митя, я с ним поговорю». В оставленной Шостаковичем записке о делах — Нина, смеясь, показала ее мне — было написано: «Либреттиста слать к е… матери». Не в такой четкой форме, но Нина либреттиста отшила. Он больше не приходил, оставив на память шелестящую и довольно слепую рукопись. Рукопись пригодилась: туалетной бумаги тогда не было. Обиженный автор и другие «обиженные» Ниной люди ее не любили. Говорили, что именно она вершит дела Шостаковича. И когда он кому-то отказывал, объясняли это ее влиянием. Иногда Нине приходилось довольно решительно отваживать кого-либо. Тогда лицо ее становилось непроницаемым, и я удивлялась ее неколебимости и жесткости слов и речи. Мне думается, Нина осуществляла желания Дмитрия Дмитриевича, сам он был на это неспособен. К людям близким Нина без лишней сентиментальности и лишних слов относилась заботливо и приветливо, это я на себе ощущала неоднократно. Сама же я в то время была влюблена во всю семью Дмитрия Дмитриевича — в Нину и детей.