Очерки прошедших лет - [10]

Милиционеров я всегда боялась. Я поняла, что мама в опасности. Ее уведут в тюрьму, а я останусь навеки одна. Я кричала и плакала, рвалась к маме, пытаясь выбежать на улицу. Ворота были закрыты. Оказалось, мама нарушила правило выхода из трамвая, а денег на штраф у нее не было. По-видимому, она уговорила милиционера взять меня с собой. Я несколько успокоилась, поняв, что это неприятность, но не трагедия. Однако этот страх перед милиционерами, да и вообще перед властью, остался у меня на всю жизнь.

О другом детском саде тоже помню очень мало. Он был недалеко, на Земляном Валу. И единственное воспоминание, тоже неприятное. В то время все были одержимы несокрушимой верой в целительность для детей рыбьего жира. Его заставляли принимать, и он входил в рацион детских садов. Может, в то время, после Гражданской войны, когда многие дети были ослаблены, это было разумно. У многих был рахит. Я же рыбий жир ненавидела, меня от него просто тошнило и даже рвало. Дома принимать его я наотрез отказалась. Но что можно было сделать в детском саду, когда рыбий жир наливали в ту ложку, которой потом надо было есть суп? Я предпринимала все — лезла под стол, когда разливали рыбий жир, если удавалось, то выливала его на пол. Однако со мной боролись и постоянно изобличали. Мне приводили в пример хороших детей, которые пили рыбий жир и еще и облизывались, но я тихонько выливала рыбий жир в суп, а суп не ела. Одержимая этой борьбой, садик я ненавидела. Они пытались меня сломить и тоже не любили, как капризную и вздорную девчонку. Мама была в отчаянии, но и она справиться со мной не могла.

«Друг детей»

Мама соседской девочки Милы, моей первой подруги, рассказала о замечательном садике. Он назывался «Друг детей». Так удивительно соответствовало это имя его сути! Садик этот был довольно далеко — в Хохловском переулке.

Мила была пухленькая, добрая и очень хорошенькая. Имя ей очень шло. Мы с ней дружили. Я была выдумщица и заводила, она просто любила меня. Она была спокойно-доброжелательной, а у меня — постоянные комплексы. Я беспокойная, нервная, из бедной, как теперь бы сказали, неполной семьи. А у Милы — папа инженер, большой, вальяжный, в красивом костюме. У них большая квартира: гостиная, столовая, спальня, кабинет. Хорошая добротная мебель. Пианино, картины на стенах. Граммофон с большой трубой и пластинки. И самое главное, много-много книг — полки с книгами. Этот дом стал первой моей библиотекой. Но о маме Милы, Евгении Семеновне и о ее роли в моей жизни я напишу позже.

В детский сад нас сначала водили, а потом разрешили ходить самим. Мы очень гордились этим. Путь был длинный: из Лялина в Подсосенский, а затем через две трамвайные линии «Аннушки» мы пересекали бульвар и спускались к Хохловскому переулку, почти до Солянки. Небольшой двухэтажный дом с флигельком, а при нем двор, огород и сад. Ниже — большая монастырская стена. Это было древнее строение, связанное с именем Ивана Грозного. Кажется, там заточал он своих жен. Во всяком случае, даже в заброшенном виде (там были какие-то свалки) монастырь своей мрачностью и неприступной стеной внушал страх и какое-то почтение. Напротив стояла большая церковь за металлической оградой на высоком каменном парапете.

А в нашем саду росли яблони и груши. Впереди, около калитки росла старая, развесистая, с многими стволами рябина. На эту рябину нам разрешали лазать. Там можно было сидеть нескольким детям. У каждого было свое любимое место. Мы там пели, щебетали. Там мы вели всякие разговоры, рассказывали разные истории. Я там сочиняла и читала свои первые стихи. Счастьем было все, в том числе приветливость всех — и воспитателей, и служащих.

В детском саду собрался коллектив энтузиастов, которые старались нас воспитывать, любя и пытаясь увидеть, понять и развить то, что в нас было лучшего. Они помогали выявить наши творческие задатки и учили хорошему не разговорами и нотациями, а личным примером. Помню, что мы занимались рисованием, плели, шили платья куклам, клеили аппликации, делали какие-то игрушки, лепили из пластилина. На обоих этажах здания были большие комнаты — залы. В одной из них столовая, в другой мы днем спали и играли. Спали на раскладушках-козлах с натянутым холстом. В полуподвале располагалась большая кухня с плитой. Там стояли огромные кастрюли, ведра, сковороды, противни, булькал котел с водой.

Больше всех я любила, нет, обожала нашу воспитательницу Серафиму Григорьевну. Доброе, прекрасное, нежное лицо, обрамленное пепельными легкими волосами, сзади собранными в пучок. Волосы ее, плохо державшиеся в прическе, были вроде светящегося нимба вокруг ее прелестного, казавшегося мне ангельским лица. Одета она была, как все в ту пору, во что-то скромное, «учительское». Тогда учителя не только не могли, но и не считали возможным одевать в школу или детский сад что-то яркое, выделяющееся. Платья были с длинными рукавами с воротничком под горло. Платье Серафимы Григорьевны было заколото брошкой-камеей с нежным белым профилем, похожим, как мне казалось, на нее. Почему-то я думаю, что она не была замужем. Теперь, вспоминая ее лицо и фигуру, я думаю, что она была молода. Меньше тридцати лет.