Очерки об историописании в классической Греции - [6]

Итак, пророк, поэт, мифограф — вот кого мог числить среди своих предшественников древнегреческий историк. Хрониста в числе его предшественников нет. А это, в свою очередь, заставляет задуматься о том, как и почему сложилось подобное положение вещей.

«Память с провалами». Античная греческая историография для нас ассоциируется прежде всего с такими именами, как Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Полибий, то есть со «звездами первой величины». Однако не следует забывать, что творчество этих титанов исторической мысли было бы абсолютно невозможным без надлежащего фона. Историков в Элладе в действительности было многократно больше — не десятки, а даже сотни. Практически в каждом, даже самом малом и захолустном полисе имелись свои представители историописания. Подавляющее большинство этих авторов остается за пределами внимания современных исследователей по одной простой причине: их произведения либо не дошли до нас вообще, либо (чаще) дошли лишь во фрагментах, сохраненных цитировавшими их позднейшими писателями. Исследование фрагментов греческих историков, кропотливая работа по их сбору и сведению воедино на протяжении последних двух столетий оставались актуальной задачей антиковедения[36].

Вышеуказанное обстоятельство можно считать в известной мере случайным (оно связано с состоянием письменной традиции, за прошедшие два с лишним тысячелетия, разумеется, претерпевшей огромные утраты[37]). Однако же оно весьма символично и во многом коррелирует с действительным положением вещей. Для древнегреческой исторической памяти, выработавшейся в условиях полисного мира, в высшей степени характерна фрагментированность; это была, если можно так выразиться, «память с провалами». Фрагментированность, о которой идет речь, фиксируется в целом ряде аспектов: географическом, хронологическом, тематическом.

Политическая раздробленность античной Эллады, разумеется, не могла не отразиться на формировании существенных черт сложившегося в ней исторического мировосприятия. Грек эпох архаики и классики осознавал как «родину» в полном смысле слова именно свой полис, обладавший всеми признаками независимого (пусть и карликового) государства; Греция же в целом была для него если не абстракцией, то, во всяком случае, категорией слишком широкой для непосредственного восприятия[38]. Закономерно в связи со сказанным, что исторические труды этого времени были в первую очередь трудами по истории отдельных полисов.

Здесь мы выходим на небезынтересное и даже парадоксальное обстоятельство. Типовой греческий полис (оставляя в стороне «полисы-гиганты», подобные Афинам или Спарте, которые всегда оставались исключениями[39]) был, в сущности, очень небольшой общиной, гражданский коллектив которой составлял несколько тысяч, а то и несколько сот человек. И исторические сочинения, создававшиеся в таком городке и ему посвященные, неизбежно должны были находиться где-то на уровне «микроистории». Обнаруживается, таким образом, что это направление, признаваемое одним из наиболее перспективных в современной исторической мысли[40], имеет своих прямых, хотя и отдаленных предшественников в античной эпохе. Безусловно, такая древнегреческая «микроистория» должна была характеризоваться обостренным вниманием к детали, упором на личностные аспекты происходящего, интересом к бытовой стороне жизни (правда, применительно к полисной истории следует говорить скорее об общинно-культовом, чем об индивидуально-семейном быте), к топографии и т. п.

Локальный («хорографический») подход, характерный для до-эллинистической греческой историографии, однако, как правило, не становился источником своеобразного «провинциализма», узости взгляда. Этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, единство (причем осознаваемое) общей культурной традиции в эллинском мире. Во-вторых, единство исторической судьбы. Эти факторы заставляли историков воспринимать мир не только в полисных категориях, но и в более широком контексте. Периодически происходили события (обычно в военно-политической сфере), которые особенно насущно заставляли греков почувствовать себя единым целым, несмотря на политический партикуляризм. Такие события могли иметь интеграционный или дезинтеграционный характер, объединять Элладу перед лицом общего врага (как Греко-персидские войны) или, напротив, делить ее на два больших лагеря (как Пелопоннесская война), но в любом случае они были общими для региона в том смысле, что обрушивавшиеся бедствия затрагивали каждый полис, ни для кого не оставаясь посторонними. Именно при необходимости осмысления этих «глобальных» по греческим меркам событий историческая мысль вырывалась за полисные рамки и появлялись труды с более высоким уровнем обобщения — такие, как произведения Геродота и Фукидида. Налицо, таким образом, определенная диалектика локального и общерегионального, иногда даже локального и общемирового.

Далее, фрагментированность хронологическая. Целые большие периоды оставались не то чтобы совершенно за пределами внимания древнегреческих историков, но, во всяком случае, не могли быть ими познаны в надлежащей мере и как бы тонули в дымке легенды. Здесь нам приходится коснуться, пожалуй, самого серьезного «провала» в исторической памяти греков. Речь идет о так называемых «Темных веках»