Очерки об историописании в классической Греции - [5]

Говоря о древнегреческом историке как наследнике экзальтированного поэта-пророка, во избежание возможных недоразумений следует специально подчеркнуть, что необходимо строго отделять друг от друга вопрос этиологии феномена и вопрос его актуальной функции. Естественно, к моменту появления в культурной жизни Эллады, на исходе VI в. до н. э., логографов[27] — первых историков в собственном смысле слова — «историческая функция» была уже в значительной мере десакрализованной. Помимо прочего, это выражалось в том, что логографы писали уже не стихами, а прозой, что само по себе демонстрирует более «секуляризованный» характер их произведений.

И еще одну промежуточную фигуру, стоящую на пути «от пророка к историку», следует указать. Это — мифограф-генеалог. Первые авторы этого жанра (Ферекид Сиросский, Феаген Регийский), писавшие уже прозой (насколько можно судить, именно они стали самыми ранними греческими прозаиками)[28], появились в Элладе в VI в. до н. э. Здесь мы выходим на весьма важную проблему, связанную с ролью генеалогий в исторической памяти — ролью, которую в отношении античной Греции трудно переоценить[29]. Для древнегреческих авторов всегда был в высшей степени характерен обостренный интерес к генеалогическим сюжетам[30]. И это не случайно: генеалогическая традиция, насколько можно судить, в любом традиционном обществе является одним из важнейших средств манифестации исторической памяти. В частности, в древнегреческих полисах в число базовых критериев общей оценки индивида всегда входило его происхождение[31]. В Афинах, по недавнему, совершенно справедливому наблюдению А. А. Молчанова, именно наличие генеалогической традиции, родословной, возводимой в конечном счете к тому или иному божеству (прежде всего к Зевсу), было «неотъемлемым и даже определяющим признаком» принадлежности того или иного рода к евпатридам, то есть к высшей знати[32]. Вполне естественно, что аристократы активно прокламировали свои родословия, призванные подчеркнуть их «избранность», а ориентированные на этот социальный слой писатели эти родословия изучали и разрабатывали, что не могло не вести их, в свою очередь, к проблемам теогонии, «поколений» богов (поскольку мифологические герои, от которых производили свое происхождение евпатриды, были все без исключения потомками небожителей).

В сущности, «потребителями» информации, поставляемой мифографами-генеалогами, были те же самые люди, которые составляли преимущественную аудиторию эпических поэтов, то есть те же представители аристократии. Кстати, то же можно сказать и о читательской аудитории первых историков. Мы слишком часто забываем о том, что Гекатей, Геродот, Фукидид, Ксенофонт писали не для абстрактных «греков» и даже не просто для афинян, милетян или коринфян, а конкретно для афинской, милетской или коринфской аристократической политической элиты. К массам рядового демоса их труды не могли еще быть в полной мере обращены, и не только по субъективным, но и по объективным причинам. Демос не мог полноценно приобщиться к сочинениям «служителей Клио» из-за своей явно недостаточной для этого грамотности. В демократических Афинах классической эпохи, где политическая активность незнатного гражданского населения была наиболее высокой, и грамотных было больше, чем где-либо в греческом мире. Но даже и в этом полисе средний гражданин мог ознакомиться с выставленным на всеобщее обозрение декретом или процарапать (да и то зачастую с грубыми ошибками) на глиняном черепке имя какого-нибудь политика, голосуя на остракизме, но вряд ли был в состоянии самостоятельно прочесть объемистый исторический трактат[33]. Не забудем и о том, что сами первые греческие историки (равно как и первые философы, первые лирические поэты) были аристократами[34] и обращались в первую очередь к равным по статусу лицам.

Характерно, что главное историческое произведение крупнейшего из логографов, Гекатея, судя по всему, так и называлось — «Генеалогии»[35]. Гекатей, наиболее талантливый и, пожалуй, наиболее рационалистически настроенный из первого поколения греческих историков, в целом, как мы видели, критически относился к существующей мифологической традиции. Тем не менее он был абсолютно убежден в собственном происхождении от богов в шестнадцатом поколении (Hecat. FGrHist. 1 F300) и, судя по всему, письменно зафиксировал с целью его доказательства подробную генеалогическую стемму. Впоследствии для Геродота это даже стало предметом некоторой иронии (Herod. II. 143). Однако вряд ли стоит видеть в подобном воззрении признак «наивности» Гекатея, который мог бы служить основанием для пренебрежительного отношения к нему как ученому. Дело, как нам представляется, несколько в ином. Великий логограф в своем подходе к родовым преданиям опирался на вековые традиции, сложившиеся в среде греческой аристократии, к которой он и сам принадлежал. Божественное происхождение знати в глазах отнюдь не только ее самой, но и рядовых граждан, было чем-то само собой разумеющимся, фактом, не нуждающимся в доказательствах и не подверженным каким бы то ни было сомнениям.