Очерки на разных высотах - [37]

Раньше всех опомнился Борис Арнольдович: «Немедленно собрать все наличные ледовые крючья и веревки. Туманов, Балдин, Смит спускаются по следу падения. Остальные ставят палатки и готовятся к выходу, если потребуется помощь». В наступающих сумерках наша тройка, Костя, Саша и я, вооружившись всем запасом ледовых крючьев, надевши кошки и взявши с собой все запасные веревки нашей группы, отправились вниз по следу падения двойки. Прошли с попеременной страховкой метров 300 и вышли к тому месту, где из-за крутизны склона передвигаться можно было только «лицом к склону», на передних зубьях кошек. В полной темноте невозможно было различить дальнейший путь. Чтобы хоть что-то понять, что там дальше, решили связать две веревки и отправить вниз Сашу Балдина. Мы с Котом обеспечим ему надежную страховку — вдвоем мы всегда сможем вытащить Сашу наверх, если понадобится.

У меня на всю жизнь осталась в памяти та ночь с 7-го на 8-ое августа 1953 года. Мы с Костей стояли у последнего крюка, страхуя Балдина, который ушел вниз на всю длину имевшихся веревок (метров на 70—80). Вокруг нас была абсолютная тьма безлунной августовской ночи с россыпями ярчайших звезд и бледной полосой Млечного пути. Почти как фонарь горел Юпитер, а еще было множество снопов ярких «падающих» звездочек. Как объяснил мне Туманов, в это время орбита земле пролегает через пояс Леонид, отчего и наблюдается этот метеоритный дождь («воробьиная ночь»). Сначала Саша довольно быстро уходил вниз, покрикивая, чтобы мы быстрее выдавали веревку. Потом темп движения замедлился. А затем от Балдина донеслось: «Иду наверх! Выбирайте веревку». Еще через какое-то время он поднялся к нам и, отдышавшись, рассказал, что он дошел по еле угадываемому следу падения ребят почти до края ледового сброса, под которым в десятках метров ниже угадывался хаос огромных ледяных глыб и трещин.

При такой глубине падения, крутизне склона и в отсутствии какого-либо пологого выноса у ребят практически не было шансов уцелеть. Больше мы ничего сделать не могли. Конечно, теоретически мог рассматриваться и другой вариант — продолжать спуск по сбросам, для того, чтобы выйти к телам погибших. Однако, само по себе это было крайне проблематично — при полном отсутствии видимости и крутизне ледового склона. Приходилось считаться и с тем, что даже если бы смогли как-то преодолеть ледовый сброс, то потом вряд ли мы были бы в состоянии сами выбраться наверх, в полной темноте, вконец обессиленные и замерзшие. При этом было также ясно, что нам вряд ли кто сможет помочь.

Уже начало светать, когда мы, наконец, поднялись к палаткам, где в тревоге провели бессонную ночь наши друзья. Вопросов нам не задавали, по лицам все было ясно. Помогли сбросить кошки и промерзшую обувь, оттерли пальцы на ногах и напоили горячим чаем. Пару часов погрелись-подремали и, как только чуть потеплело снаружи, стали собираться в путь.

Следующие два дня мы спускались по хорошо знакомому гребню. Шли медленно и предельно осторожно — нельзя было допустить ни одного неосторожного движения. Как мне помнится, в те дни во мне не оставалось никаких эмоций — все выгорело. Было совершенно невозможно осознать, что мы остались в живых, но уже никогда не увидим пятерых наших друзей, которые всего лишь несколько дней назад тоже были полны жизни. Все это было за гранью представлений привычного мира. При этом казалось, будто у меня в мозгу поставлен предохранитель, исключающий возможность представить в наглядности все, что произошло. Осталось только что-то вроде замкнутого на себя автомата, который диктовал мне: когда, что и как надо делать. Усталости я не ощущал вовсе и казалось, что могу идти без конца. Я мог только удивляться тому, как после всего происшедшего в предшествующие дни мы были в состоянии исполнять обычную работу альпинистов на маршруте. Как полагалось — поочередно топтались следы, где надо — забивались крючья и налаживалась страховка, подходило время связи — включалась рация. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы перекусить или хотя бы попить чаю — все буднично и рутинно.

Наконец, мы спустились в лагерь на Сурковой поляне, где нас ожидали наши друзья, которые последние два дня только и делали, что в бинокли выискивали нас на гребне вверху и без конца подсчитывали — сколько их там осталось? Да еще пытались просмотреть внимательнее след на склоне от падения двойки Репин-Шанин и попытаться найти место, где они могли остановиться — безрезультатно.

В лагере, как только мы сбросили рюкзаки и пуховую одежду, возникло такое ощущение, будто мы возвратились в непривычно теплый мир откуда-то издалека, почти как из холодного и безжалостного космоса. Должен сказать, что сейчас, более, чем через 60 лет, когда я об этом пишу, мне не надо было ничего придумывать про подобные эмоции — достаточно было снова взглянуть на фотографии шестерки «спасателей», сделанные в момент нашего возвращения — там все написано на наших лицах, открытым текстом.

После нашего возвращения оставалось только помянуть погибших друзей, соорудить им обелиск из плитняка, сделать памятную надпись и сворачивать экспедицию — понятно, что в тот сезон ни о каких восхождениях речи быть не могло! Желание было только одно — поскорее домой.