Обжалованию не подлежит - [14]

Харламов отнимал у нас эту надежду на чудо. Он старался нас убедить, но нам не хотелось ему верить.

Харламов смотрит на часы:

— Однако мы заговорились! — Встал.

— Возможно, — соглашаемся мы и тоже встаем.

— Значит, до завтра. Телефон запишите… Буду через час, — бросает он в приемной и необычным для его невысокой фигуры шагом, размашистым и тяжелым, двигается по коридору.

4 июля

Суд заседал целый день.

Помещение оказалось слишком тесным, чтобы вместить всех желающих. Зал, а это был как-никак зал, вызывающе гудел. Когда мы пришли, свободными оставались лишь задние ряды. Впереди сидели незнакомые парни.

— Летний бульвар в полном составе, — пробормотал баритон за моей спиной. — Э-эх… Молодежь!

* * *

Крановщик Сотин был из пришлых. Его долго не принимали на работу. В отделах кадров с интересом разглядывали паспорт, испещренный красноречивыми печатями, сокрушенно качали головой, вздыхали и возвращали его владельцу: «Ты уж извини, но… в общем, сам понимаешь». И Сотин понимал. Машинально брал возвращенные документы, бормотал что-то невразумительное и уходил.

Так прошло два месяца. В комитет комсомола Сотин забрел случайно, перепутал его с месткомом. В такое время Николай там оказался тоже случайно. Разговорились. А через неделю Сотин был оформлен крановщиком на пятый участок. Здесь бы и точку поставить: мол, кончились твои мытарства, человек. Работа есть, крыша над головой имеется. Живи человек себе в толк и людям на радость… Так ведь нет. С фатальной закономерностью, в городе появились его старые друзья. Это не проходило бесследно. Сотин начинал прогуливать, бездумно пить. В такие дни он возвращался под утро, валился на мятую постель и подолгу лежал без видимого интереса к окружающему, уставившись в потолок потускневшим отрешенным взглядом. Тогда Николай старался ему помочь, ругал меньше обычного, гнал в кино, тащил с собой на тренировки, оставлял у себя ночевать.

Иногда у него кое-что получалось, но только иногда. Чаще всего он наталкивался на озлобленный протест с бесконечным повторением: «Я сам, чего вы, я сам».

В затею Николая мы верили слабо, советовали бросить, на что он только улыбался:

— Бросить, нет, ребята. Бросают окурки на мостовую, и то по причине низкой культуры. А тут человек. Попробуем еще раз.

И все начиналось сначала.

Со временем дружки исчезали… Что, почему, кто знает? Исчезали — и все. А может быть, их сажали снова… Компания лихая, известный народ.

И тут, как в хорошем театре, на сцене появлялся совсем другой Сотин. Между собой, может, и не все так. А на людях — человек человеком, даже чуточку застенчивый. Грехи как-то сразу забывались. Уж больно ему шел непитейный, человеческий вид. И даже наш пессимизм неизменно давал трещину. «Чем черт не шутит… Все бывает».

Сотин не раз настраивался уехать. «На хвосте они у меня и отставать не спешат… Видать, самому нырять придется», — рассуждал он незлобно.

Однако не уехал… Может, привык, а может, расхотелось.

И вот теперь его нет. И лишь эти шесть первых рядов, заполненные угрюмыми парнями, напоминали о его трудной жизни.

* * *

Тоже 4 июля

От официального защитника Николай отказался.

— Зачем? — сказал он на суде. — Преступления, и тем более преднамеренного, я не совершал. Защищаться перед кем-то у меня нет основания. Я не снимаю с себя ответственности за случившееся. Более того, подчеркиваю, что виноват только я. Подкрановые пути 16 апреля были не в порядке. Проверял ли их крановщик? Не знаю. Должен ли был проверить сам? Очевидно. Кому-либо указаний на этот счет не давал. Вину свою признаю полностью. Мне очень… — Николай беспомощно посмотрел в сторону родителей Сотина, хотел еще что-то добавить, но неожиданно совсем тихо закончил: — Больше мне сказать нечего.

Зал беспокойно вздохнул.

— Угробил человека, а теперь интеллигента корчит, сволочь! — надрывно крикнул рябоватый парень.

Впереди одобрительно загудели.

— Это тебе не свидетельские показания давать! Тепереча вашего брата… — парень угрожающе поднял кулак. — Допрыгался, партеец?

— Заткнись, — выкрикнул кто-то из наших.

— Я те заткнусь… — Рябоватый снова попытался встать, но его силой усадили на место.

Мы видели, как Николай побледнел.

Родственники Сотина сидели чуть сбоку, и со стороны казалось, что все происходящее их мало касается. Лишь время от времени плечи отца судорожно вздрагивали, и тогда безнадежно древняя бабка, она сидела рядом, начинала торопливо креститься.

Я выступал четвертым. Позади была не одна бессонная ночь, усталость и растерянность. Не единожды воспаленное воображение рисовало мне образ, облаченный в строгую мантию, перед улюлюкающим и ревущим залом, после чего я просыпался в холодном поту и долго не мог заснуть, терзаемый сомнениями и предчувствиями. Однако ночь брала свое. На смену залу улюлюкающему являлся зал рукоплещущий, и тогда сон становился безмятежным и радостным. Но все это было тогда, где-то далеко позади. А сейчас я беспомощен и косноязычен до безобразия. Блистательные речи Кони, уничтожающие афоризмы Спинозы, все то, что я пытался впитать в себя за последний месяц, куда-то испарилось, и я остался один на один с раздраженным залом и слабым подобием трибуны, с которой мне предстоит сказать речь, речь общественного защитника.