Обыкновенный русский роман - [6]

Ее посадили по статье «мошенничество» в 91-м, когда мне было три года, и в течение шести лет я видел ее только раз в несколько месяцев — на свиданиях. Потом она вышла, начала торговать на рынке и вскоре открыла свою точку, затем еще одну и еще, наконец одолжила у разных людей кучу денег на какой-то амбициозный и вряд ли вполне легальный бизнес-проект, погорела и стала скрываться. Маме было едва за тридцать — молодая, красивая, муж, дети — можно забыть об ошибках прошлого и начать новую жизнь, но какая-то иррациональная, мистическая тяга к игре с фортуной не давала покоя ее душе. Точно так же ее брат Рустик, будучи талантливым спортсменом, неглупым и творчески одаренным человеком, стал торговать наркотиками, сам вскоре сел на иглу и угодил за решетку, а когда вышел на свободу, как ни в чем не бывало, продолжил свой bad trip. Родовой порок или просто дух времени, черт знает.

Несколько лет мы жили под натиском маминых кредиторов — нам били окна, исписывали краской дверь, забирали из дома технику, приводили квартирантов, чтобы те жили у нас в счет долга, ну а про такие мелочи, как угрозы, проклятья и повестки в суд, не стоит и говорить. Мама умудрилась задолжать не только друзьям и родственникам, но даже родителям моих одноклассников и школьным учителям, причем все они вели себя не многим лучше, чем ее базарные «партнеры». Видя, до какой низости людей доводят деньги, я стал презирать последние, особенно в виде кредитов. До сих пор, как я ни силился, мне не удалось оценить прелести капитализма и оправдать для себя необходимость существования банкиров, на которых эта система держится. Кажется, их все-таки придумали, чтобы вешать.

К последним годам маминой жизни с долгами кое-как удалось расплатиться. Сама же она, следуя за таким же проигравшимся пушкинским Германном, угодила в психушку, но, к счастью, не пациентом, а санитаркой — устроилась по знакомству, чтобы капала хоть какая-то официальная зарплата и набегал стаж. Однако никто так и не узнал, на что она занимала эти огромные и канувшие в безвестность деньги. Когда я попытался что-то выяснить, то понял, что для каждого у мамы была своя версия. Она вообще жила в какой-то Небыляндии, царстве тотальной лжи, где была вроде королевы в изгнании, воровато плутающей среди ей же порожденных призраков. Наверное, мама и сама забыла, какое отражение в ее зеркальном лабиринте настоящее.

В девятом классе она стала водить меня по врачам, выискивая болячки, которые могли бы освободить ее чадо от службы в армии. Из более-менее серьезных недугов обнаружились межпозвоночная грыжа и кифосколеоз, после чего нас направили к особому врачу — вертеброневрологу. Пока он рассматривал мои снимки, мама вдруг выдала:

— Мы собираемся в танковое училище поступать. Как думаете, пройдем мы отбор с таким здоровьем или лучше даже не пытаться?

Врач усмехнулся.

— Знаете, тут забавная вещь. В танковое, скорее всего, не пройдете, а вот в армию, наверняка, возьмут.

— Эх, ну вот, Денис, — обратилась ко мне мама с нежным сожалением, — не получится в танковое. Куда мы теперь?

Моя главная надежда на «негодность» рухнула, но я даже не расстроился — просто потому, что был полностью поглощен изумлением от маминого гения. Разумеется, ни в какое танковое я не собирался — она это выдумала, причем, руку даю на отсечение, выдумала на ходу. Врач был никак не аффилирован с военкоматом и, глядя на мои снимки, скорее видел позвоночник динозавра, чем потенциального призывника-уклониста, но мама все равно не могла напрямую спросить про армию — она лгала даже в тех случаях, когда сказать правду было гораздо проще. Тогда я понял, что ложь для нее — это не дурная привычка, не стратегия и даже не стиль жизни, а настоящая страсть, одержимость.

Что будет, если Пиноккио скажет: «Сейчас у меня удлинится нос»? Удлинится нос или нет? Если соврал, то, как обычно, удлинится, но ведь если удлинится, значит, не соврал, а тогда почему же удлинится? Так что же все-таки будет с носом? А может, несчастная кукла просто умрет на месте?

Когда я последний раз видел маму живой, мы сидели на кухне и ужинали. Скоро мне нужно было ехать на вокзал — я к тому времени уже давно жил в Москве.

— Динь, скажи, я тебя ничем не обижала? — вдруг спросила она.

— Да нет.

— Точно?

Можно было припомнить все дни, когда я слонялся по городу со своим другом Сорбетом до позднего вечера, несмотря на дождь и мороз — лишь бы не возвращаться домой, где очередной мамин кредитор ломится в дверь или, того хуже, по-хозяйски разгуливает внутри в сопровождении судебного пристава, — но это как-то не подходило под категорию обиды, обиды не было.

— Ну да, точно.

— Хорошо. Ты скажи, если что.

Мы немного помолчали, потом она так же внезапно начала новую тему:

— Я вот покреститься хочу.

— Зачем тебе?

— Ну, ты же знаешь, мне эта культура ближе. Я никогда мусульманских традиций не знала. Муж у меня крещеный, дети — тоже. Даже за Рустика когда молюсь — то Богородице.

— Как знаешь, — мне было, и в правду, все равно.

— Меня только одно беспокоит. В исламе считается, что если перейдешь в другую религию, то в ад попадешь. А я в ад не хочу, я ничего плохого не делала.