Обыкновенный русский роман - [7]

В этой фразе была вся мама. Она собиралась в христианский рай, но боялась мусульманского ада. Хотела взять в долг и у Муххамеда, и у Христа, а потом дать в рост дьяволу и, рассчитавшись со всеми, остаться в плюсе. Бедный Пиноккио.

В день смерти мамы я занимался привычными делами, но у меня было как-то необыкновенно тяжело на душе — в груди словно повисла наваристая черная туча, — и я не мог ни справиться с этим состоянием, ни даже понять его причины. Ольга тут, явно, была ни при чем — прошло уже около полугода после рокового «угу», и наш роман теперь казался мне сном — все сны заканчиваются, глупо было бы об этом печалиться.

Вечером позвонил папа.

— Тут что-то мама заболела.

— Что с ней?

— Приехала с дачи, легла и страдает. Говорит, простыла. Голова сильно болит, желудок. Врачей вызвал — они что-то вкололи и уехали. А ей только хуже стало. Тошнит без конца.

— Еще раз вызови.

Это звучало глупо, но отнюдь не бессмысленно. Однажды у меня несколько дней болело горло, и дошло до того, что я уже не мог ни есть, ни говорить, а скоропомощный врач посоветовал просто расслабиться и принять такие-то таблетки. Последовав всем инструкциям, на следующий день я начал задыхаться и еще раз вызвал скорую — новый врач, теперь это была женщина, в ужасе забрала меня в больницу, утешив, что следующую ночь я бы, скорее всего, не пережил. Кстати, в больнице я, полыхая сорокаградусным жаром, еще высидел очередь — только потом лор, похожий на мясника, открыл мне рот и, не дожидаясь действия анестезирующего спрея, вспорол душивший меня абсцесс, из которого пролилось, наверное, со стакан желто-зеленой жижи.

— Ладно, подожду немного. Может, укол еще не подействовал, — ответил папа.

Когда я перезвонил ему, он ехал за рулем — повез маму в больницу. Голос его был встревоженным. Позже я узнал, что в этот момент мама уже не могла связно говорить, не узнавала папу — только полулежала на заднем сидении, как плюшевый заяц, и махала руками над головой, будто бы кого-то отгоняя.

В тот вечер папа объездил пять или шесть больниц — в каждой из них врач после осмотра отправлял его по другому адресу — из хирургии в неврологию, из неврологии в наркологию, а оттуда в кардиологию или куда-то еще в ту же рифму. В результате уже около полуночи папа позвонил мне и сказал, что мама в реанимации.

— Может, мне приехать? — спросил я.

— Пока не дергайся.

Не прошло и получаса, как снова раздался звонок от папы.

— Приезжай, — он сказал только одно слово, но даже оно одно далось его дрожащему голосу с огромным трудом.

Положив трубку, я опустился на диван, взялся руками за голову и расплакался. Однако через несколько секунд решил перестраховаться и набрал брата.

— Тебе папа звонил?

— Да, — брат тоже плакал.

— Он так сказал, что я не понял… Мама…, — я боялся дальше произнести вопрос, из-за которого звонил.

— Да… умерла.

С утра мы уже вместе забирали маму из морга. Желтая и опухшая, она была похожа на старуху, и папу даже спросили, не сыном ли он приходится умершей. Я думал, будет тяжело, но слезы ни разу не подступили — царящая в морге атмосфера равнодушия одновременно пугала и успокаивала, но никак не располагала к сентиментальным поползновениям.

В заключении судмедэкспертизы написали о «внезапной сердечной смерти». Папа даже не сдержался и усмехнулся: какая внезапность? — человек мучился почти сутки, причем на глазах у десятка разных врачей. Да и что значит «сердечная смерть»? Любая смерть в конечном счете сердечная, потому что наступает, когда сердце прекращает биться. Это все равно как на вопрос о том, почему казнили человека, ответить: потому что приговорили.

Позже папа пытался возбудить дело против врачей, гонявших его из больницы в больницу, как шарик для пинг-понга, и тем самым отнимая у мамы время на спасение жизни. Но конечно, ничего из этого не вышло. Человеческая смерть в постсоветской России — настолько рядовое событие, что удивляться стоит не тому, почему человек умер, а тому, как он жил, ну а создавать из-за мертвых проблемы живым вообще неразумно и негуманно.

Мусульмане хоронят человека в день его смерти до захода солнца, поэтому тем же вечером я уже опускал обернутое саваном тело мамы в могилу. Было ясно и сухо, пахло сеном и немного навозом — маму хоронили на деревенском кладбище в Миндюше, где она родилась и где был похоронен ее отец. В детстве я часто проводил здесь лето. Мне нравилось пить из «чишме», рвать с дерева «шомырт», дразнить «казларов» и прыгать с обрыва в «елгу», но с местными «малаями» отношения не складывались — смуглые, чумазые и не говорящие по-русски, они смотрели на меня как индейцы на ковбоя и порой обстреливали рябиной из напальчников. Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что половина из них — мои троюродные и четвероюродные братья. Сейчас, стоя вместе с деревенскими мужиками над разверстой могилой и напряженно сжимая в руках край белого полотенца, я подумал: «А ведь среди этих мужиков, наверняка, есть кто-то из тех мальчишек». Странно, но они почему-то уже не казались такими чужими. Смерть, как ничто другое, сближает людей — не смерть конкретного человека, а смерть вообще. Рождаясь от разных матерей, мы в конце пути приходим в объятья одной общей Великой матери.