Обыкновенный русский роман - [9]

— Ну вот представь себе яркое огненное пламя… но только черное.

— Как это? Горение всегда сопровождается светом.

— В материальном мире — да, но у них все по-другому.

Позже Митя продолжил духовный поиск — увлекся «Розой мира», Кастанедой и практикой осознанных сновидений, причем в его голове все это как-то уживалось с православием, — но больше я никогда не спрашивал про его опыт контакта с темными силами. И вот, пережив собственный, я понял, что его описание пламенно-черных сущностей было очень точным. Шкодливые сатироподобные дьяволята имеют с бесами примерно такое же сходство, как розовая валентинка — с кровавым кулаком сердца.

Я только не понимал, как Митя мог спокойно стоять во время их визитов. Когда они приходили ко мне во сне, я бежал, объятый удушающим ужасом, пока наконец не просыпался в поту, обнаруживая себя истерично и совершенно бессознательно крестящимся. При этом я продолжал явственно ощущать их присутствие рядом — менялось только место действия и оптика. Они ничего не делали — просто мерцали где-то вокруг, как внезапные помехи на телеэкране, но вся душа от этого вопила и заходилась судорогами.

Так продолжалось несколько недель. Я стал замечать, что с каждым днем мир мне казался чернее, словно его плоть покрывалась трупными пятнами. Картины Мунка и Филонова ожили вокруг меня бесконечным лабиринтом. Я постоянно повторял про себя «Отче наш», которую каким-то чудом помнил еще со времен маминых чтений Библии на ночь, но это не помогало — невидимый черный огонь пожирал меня. До этого со мной нередко случались депрессии, но разница между ними и этим была как между бледной поганкой и ядерным грибом. Немного спокойнее становилось среди людей, но знакомые как-то меня сторонились. Ночь внушала панику. Как ни дергался, я лишь больше увязал в нефтяном болоте отчаяния.

В районе нашлось одно круглосуточное заведение, и я стал уходить туда с наступлением темноты, хотя терпеть не мог кафе. Читать, а тем более писать не получалось — я просто сидел и пил чай до рассвета — денег было не жалко, потому что есть я все равно почти перестал.

Возвращаясь домой после очередного ночного чаепития, я увидел возле светофора пузатого коренастого мужичка с черной бородой от самых глаз и сальными волосами, собранными в арбузный хвостик. Издалека я не мог видеть его зубов, но знал: они настолько желтые, что три золотых коронки едва различимы на их фоне. Также я знал, что причиной этому — красные «Максим», не меньше двух пачек в день. Наконец я знал, что родом он из Молдавии, и только настоящее имя его мне не было известно.

— Отец Пафнутий, здравствуйте.

Он недоуменно и как-то подозрительно посмотрел на меня — я знал, что он меня не вспомнит, к тому же вид мой, как можно вообразить, не внушал доверия.

— Денис. Из Казани. Сын крестника отца Пимена. Жил у вас один месяц, когда поступать приезжал.

Отец Пафнутий нахмурился и с трудом, но, кажется, нашел по этим наводкам путь к нужной папке в архиве своей памяти. Последний раз мы виделись семь лет назад.

Когда я вчерашним школьником приехал поступать во ВГИК, то сразу решил не заселяться в общежитие — в Москве мне с первых минут пребывания больше всего хотелось скрыться подальше от людей, вырезать свое маленькое тело из этой огромной раковой опухоли, — и папа предложил позвонить своему крестному, который служил здесь священником. Отец Пимен не видел крестника много лет, а о моем существовании, возможно, вообще не знал до папиного звонка, но, тем не менее, согласился предоставить мне кров, и в первый же день я поселился в его келье. В его уютной трехкомнатной келье в районе метро «Автозаводская».

Отцу Пимену было уже под семьдесят, к тому же он болел сахарным диабетом, поэтому церковь приставила к нему помощника помоложе, лет пятидесяти — отца Пафнутия. После не в меру гостеприимного обеда они провели меня в отдельную комнату, стены которой от потолка и почти что до пола были завешаны иконами. Поначалу мне было даже страшно оставаться там одному — казалось, концентрация благодати в этих стенах настолько велика, что даже такому еретику, как я, может случиться какое-нибудь откровение. Но больше всего я почему-то боялся, что одна из икон вдруг замироточит — мне представлялось, что это перевернет мою жизнь, а в ней только-только появился какой-то намек на «правильный вектор».

Пару раз я ездил с батюшками в супермаркет. Ввиду диабета отца Пимена благословили манкировать постами, чем он пользовался сполна, а отец Пафнутий был чужд фарисейства и смиренно разделял скоромную трапезу вместе с ним — не готовить же для себя отдельно, — так что, неся огромные пакеты с покупками, я несколько раз едва не принял мученическую смерть.

Иногда батюшки подбрасывали меня на своем чернеце-внедорожнике в институт на экзамен, по пути останавливаясь возле подведомственной им церкви, чтобы извлечь пожертвования из урн, а в пробках мне на потеху вспоминали истории из своего «миссионерского» опыта.

— Отпевали мы одного братка, — начал как-то отец Пимен своим басом. — Приехали на кладбище, а там все бритые, здоровые, в цепях… Ну мы — все как положено — отпеваем, машем кадилом, а среди братков что-то недоброе начинается, смута, так сказать. Мы свое дело делаем, а самим страшно — бандиты ведь кругом — я смотрю, кто-то уже пистолет за поясом теребит. В общем, мы побыстрей покойничка отпели и собрались уезжать, а те нам говорят, мол, вы куда — еще же поминки будут. Мы от поминок открестились, мол, торопимся, и поскорей в машину побежали. Садимся в машину…