Обыкновенный русский роман - [10]

— Я говорю, отец Пимен, кадило-то забыли, — встрял в рассказ отец Пафнутий, и тут я понял, что эта история всегда разыгрывается по ролям.

— Я думаю, как это забыли, смотрю везде — и впрямь забыли.

— На ограде оставили, — пояснил отец Пафнутий.

— А возвращаться, сам понимаешь, не сильно хочется. Ну ладно, я конвертик благодарственный открываю, глазами бумажки пересчитываю, и говорю… А черт с ним, с кадилом, отец Пафнутий — поехали!

Батюшки хохотали, да так энергично, что машину, казалось, начинало трясти.

— Ох, Денис, — продолжил отец Пимен, все еще кряхтя и как бы откашливая последние остатки смеха, — потом расскажем, как мы одну чиновную собачку отпевали — укатаешься!

В общем, весело было жить с этими батюшками. Правда, то неунывающее упорство, с которым они рвались в ад, заставляло даже такого нехристя, как я, иной раз мысленно перекреститься.

— Как папа? — спросил отец Пафнутий, и я заметил, что у него появился еще один золотой зуб.

— Нормально. А как отец Пимен?

— Старый стал совсем, болеет. Службу едва выстаивает. Скоро за штат почислят.

— Ну, передайте ему привет и пожелайте здоровья от меня.

— А ты сам заходи. Сегодня он, например, в Иверской часовне служит, на Красной площади. С десяти утра.

И тут я понял, что обязательно должен прийти. Я не видел отца Пафнутия семь лет, а теперь вдруг встретил его там, где никак не должен был встретить, да еще в такой особенный для меня момент жизни — не могло же это быть простым совпадением. Да если бы он даже предложил пойти не на службу, а в бордель, я бы все равно согласился, расценив это как знак и надежду на спасение.

Когда я вошел, в часовне уже было много народу. Отец Пимен сидел на табуретке — он, и правда, постарел. Я встал так, чтобы было лучше видно саму чудотворную икону, и всю службу смотрел на нее, изо всех сил пытаясь поверить, что обращаюсь не к изображению, а к реальной личности — девственной матери Иисуса Христа. По окончании акафиста все подходили прикладываться к иконе, и я тоже пошел. Прямо передо мной был бомж — на стекле киота остался влажный след от его распухших потресканных губ, и я на секунду замер, не решаясь целовать икону после него, но брезгливость тут же отступила, когда я представил своих огненно-черных мучителей. Приложившись к иконе и зачем-то сильно зажмурившись, я еще раз попросил у Богородицы избавить меня от них, затем перекрестился и отошел.

После службы задержался поговорить с отцом Пименом. Он пригласил меня сесть в машину, и я уже приготовился рассказывать о своем бесовском наваждении, но тут понял, что в машине мы не одни — на заднем сидении расположился человек с жидкой козлиной бородкой и чемоданом.

— Извини, Денис, буквально пара минут, — извинился отец Пимен и повернулся к незнакомцу. Тот сейчас же оживился и открыл чемодан — внутри на мягкой бархатной поверхности лежали несколько блестящих панагий. Отец Пимен принялся их рассматривать, а козлобородый защебетал:

— Батюшка, вот эта, посмотрите, какая нарядная… А это — узнали? — Троеручица, такую редко встретишь.

Отец Пимен насупился — с таким лицом он обыкновенно ходил по супермаркету, приглядываясь к ценам. Я искоса глянул в чемодан и увидел рядом с панагиями ценники: 200, 300, 350, 500.

— Не волнуйтесь, батюшка, цены в долларах, а не евро, — пояснил продавец святынь.

Мне вдруг расхотелось говорить с отцом Пименом, да и вообще видеть его.

— Отец Пимен, извините, я позвонить выйду, — сказав это, я выскочил из машины и почти побежал в сторону метро.

Было чувство, словно меня осмеяли. По пути домой я проклинал себя: как я мог поверить, что эти пройдохи в рясах могут мне в чем-то помочь? безумец! — от кого я ждал чудес? «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил», — вспомнилось мне в вагоне метро, и я рассмеялся. Да уж, приложил.

Дома я свалился от усталости и проснулся только на следующее утро. Кошмаров больше не было.

* * *

…С дорогой мне повезло — был выходной — в будни московский трафик напоминает еле ползущий конвейер консервного завода. И дело не в том, что я торопился — просто я уже несколько лет не сидел за рулем, к тому же никогда не ездил по многополосным столичным шоссе, так что в плотном потоке наверняка бы с кем-нибудь «поцеловался». Застрять посреди дороги на чужой машине без документов не входило в мои планы даже в самой их пессимистичной редакции.

Наконец вдалеке показался дом Игоря — полинявшая «свечка», возвышающаяся над большим парком, каких много на северной окраине Москвы. Раньше спальные районы вызывали у меня страх и отвращение, но потом я их полюбил — полюбил как пьяница, который на последние гроши покупает обрезок колбасы лишайной дворняге. У окраин есть своя декадентская поэтика. Здесь остывают неоновые токи города, и природа позволяет себе дышать чуть более раскованно, постанывая в истоме под капельницей теплотрасс. Здесь трава и асфальт давно свыклись со своим нездоровым соседством и лежат как старая шлюха и усталый солдат, безнадежно пытаясь в объятьях друга друга приглушить свою боль. Здесь серые многоэтажки торчат из земли, как обломки корабля, вынесенные на берег печальным монументом разбитых мечт. Здесь опоры ЛЭПов высятся словно казематы, охраняющие непонятно от кого рубежи разлагающейся империи. Здесь покрывало майи истерто до прозрачности марли, и реальность предстает в критической степени откровенности. Здесь острее всего ощущается, что человек — существо не земное, что он заброшен в этот мир, и чем больше пытается к нему привыкнуть, тем глубже и болезненней осознает его непреодолимую чуждость.