Обыкновенный русский роман - [12]

Когда мы с Игорем вышли на улицу, я даже несколько растерялся, потому что не ожидал увидеть снаружи город с его многоэтажками, вывесками и машинами. Не то чтобы я ожидал увидеть вместо них избы и брички с лошадьми — просто мир внутри храма был настолько самодостаточен, что за его стенами любой пейзаж показался бы лишним, неуместным — и уж тем более Москва 21-го века. Вслед за нами вышел тот самый парень в косоворотке — именно с ним мне выпало подходить к Евангелию, — одевшись в приделе храма, теперь он был в обычном пуховике. Я столкнулся с ним взглядом, но через мгновение мы отвернулись каждый в свою сторону и пошли дальше — так же буднично и безразлично, как это всегда происходит при случайной встрече глаза в глаза с прохожим на улице, но мне почему-то стало не по себе. Как могли мы остаться незнакомцами, когда «Христос посреди нас»? когда «есть и будет»?

— А ты молодец, — начал Игорь, когда мы вышли за ограду, — на Евангелии все четко сделал.

— А чего там сложного? Просто посмотрел на других и запомнил.

— Ну а вообще как ощущения?

— Чувствовал себя свечой, — не задумываясь, ответил я — это сравнение родилось в голове мгновенно каким-то естественным образом.

— То есть?

— Как будто воткнули меня, и я четыре часа перед иконой горел.

— Ноги устали?

— Немного, но я не о том.

— Непривычно наверное, да? Подручник, поклоны, двоеперстие…

— Вообще-то, нет. То есть, конечно, непривычно, но почти сразу возникло чувство, что так и надо. Даже как-то удивительно стало, что раньше я себя по-другому в храме вел.

— А различия в молитвах заметил? Ну, кроме сугубой «Аллилуйи».

— Да, кое-где. Но знаешь, что самое странное? Здесь так остро чувствуется общая… как бы сказать… атомизированность. Не в том смысле, что здесь какой-то дух разобщенности, а наоборот… здесь вдруг чувствуешь, насколько мы в принципе разобщены и насколько это неправильно, неестественно.

— То есть?

— Ну вот на службе ты говоришь священнику «прости мя, честный отче», а вне службы на «вы» к нему обращаешься, то есть уже дистанция возникает. В храме ты ему в ноги падал, но это, выходит, была как бы игра, и теперь вы снова соблюдаете нормы поведения малознакомых людей в приличном обществе. Кто вообще придумал, что «вы» — это норма, что это прилично? Что это за общество такое, где все друг к другу на «вы»?

— Ну это вроде как вежливая форма. Чего в этом плохого?

— А ты никогда не задумывался? Я вот тоже. А теперь вдруг почувствовал, что есть в этом «вы» какая-то жуткая фальшь. И вся эта вежливость на самом деле не на уважении основана, а наоборот — на эгоизме.

— Это как?

— Вот смотри. Когда говоришь «ты», обращаешься к конкретному живому человеку, к личности, а когда говоришь «вы», то будто не хочешь этой личности замечать, поэтому бросаешь слова в безликое множественное число, условную группу, в которую сам эту личность заочно поместил. Дескать, не хочу я разбирать где тут «ты», поэтому все будете «вы». Я вот об этой атомизированности.

— Я запутался. А причем здесь единоверие? — Игорю, кажется, уже поднадоело мое внезапное культурологическое озарение.

— А древняя служба как бы позволяет прикоснуться к идеалу, когда не было еще общества абстрактных «вы», для которых религия — личное дело каждого.

— А что было? Общество абстрактных «ты»? — Игорь начинал иронизировать. Наверное, я в самом деле разошелся, но после службы чувства, паром взвивавшиеся в душе и постепенно, остуженные разумом, превращавшиеся в кристаллики мыслей, переполняли и сыпались из уст градом слов.

— Нет, тогда не было общества — был народ.

— А в чем разница? В образованности? В правах?

— Ну как же? Разница в том, что общество — это как бы сумма частей, а народ — это целое. Поэтому и вера у народа — дело общее.

— По твоей логике выходит, что есть абстрактный русский народ, но нет отдельных русских, как я или ты.

— Нет, мы как отдельные русские есть, но нет нас, отдельных от русских.

— Ну мы же как отдельные русские и образуем народ.

— А я думаю, мы ничего не образуем — народ образует нас.

Игорь задумался — мысль ему, кажется, понравилась, ну или, по крайней мере, то, как она звучала.

— То есть мы существуем лишь в той степени, в какой мы принадлежим к некому целому. К семье, к народу, к Церкви, — пояснил я. — А либерализм, с его идеалом автономного человека, освобожденного от всех связей, это культ дырки без бублика.

Игорь с радостью зацепился за этот политический пассаж, чтобы прекратить мои витиеватые рассуждения, и вот мы уже заговорили о политике. Он вполне ожидаемо оказался монархистом, причем во многом наши взгляды совпадали. В моей среде редко встречались люди с нелиберальным и уж тем более антилиберальным мировоззрением — если согласиться с Лениным, что интеллигенция есть «говно нации», то «креативный класс» можно сравнить с глистами, — поэтому речи Игоря, пусть и не особенно оригинальные, зажурчали для меня источником в пустыне, и мы, дойдя до метро, даже решили прогуляться до следующей станции.

Но у русских всякий более-менее развернутый и честный разговор о политике неизбежно упирается в фигуру Сталина — этот невысокий осетин врос в русскую историю таким колоссом, что пройти мимо него теперь нельзя никак — и подножье этого колосса все усыпано сломанными копьями. Игорь сказал что-то насчет концепции «Москва — Третий Рим», которую, само собой, считал сакральной и незыблемой, а я в этой связи отметил парадоксальную символичность того факта, что именно большевики перенесли столицу обратно в Москву, — и тут Игорь даже несколько сморщился, как собака, обнаружившая в своей миске пластмассовую кость вместо настоящей.