Обыкновенный русский роман - [23]

В драматургии есть понятие ментора — это вспомогательный для сюжета персонаж, который берет героя на поруки в начале его путешествия и помогает ему в обретении определенного опыта, пока тот не становится готов к самостоятельным действиям, причем в отличие от духовно возрастающего героя образ ментора, как правило, статичен. В юности Сорбет был моим ментором — к окончанию школы он, кажется, уже достиг своего внутреннего потолка и с тех пор остановился в развитии. Все бы ничего, но время течет, и перестав грести против течения, ты не остаешься на месте, а неумолимо движешься к болотистому устью. С каждым годом от Сорбета все сильней тащило тиной, и мне было трудно с этим мириться.

Тем временем мост задрожал — приближался поезд. Я вдруг так обрадовался — потому что был уверен, что Горбатый уже не функционирует, и теперь этот поезд ворвался, словно прямиком из детства. Я встал во весь рост, от тряски чуть покачиваясь над рекой. Мне невыносимо захотелось как-нибудь схватить этот момент мира, впиться в него, как печать в сургучную кляксу, размазать его по себе, став одной большой фотокарточкой, обнять его с той самозабвенной и всепоглощающей нежностью, с какой ребенок обнимает щенка.

— Сорбет, а давай нырнем?

— Как тогда?

— Да!

Нам тогда было лет по тринадцать: весна выдалась жаркая, и мы решили вместо уроков пойти на реку. По дороге сбросились мелочью и купили в ларьке хлебного завода свежий батон и холодную бутылку «Красного востока». Выпив ее на четверых (со мной и Сорбетом были еще два одноклассника), мы полезли в реку, а потом кто-то предложил понырять с моста. И вот мы забрались наверх — метров семь над рекой, — выстроились в ряд, но прыгать никто не спешил. Я стоял, смотрел на своих товарищей и, хотя никогда не отличался особой смелостью, почему-то почувствовал, что должен нырять первым. Прыгать было страшно, но ведь решиться нужно не на прыжок, подумал я, а всего лишь на один шаг, и я его сделал. Конечности парализовало, душа свалилась куда-то вниз, повиснув тяжелым грузом на лодыжках, а когда ступни коснулись поверхности реки, то казалось, все тело сейчас разлетится на осколки, как сосулька, сорвавшаяся на асфальт. Но с каждым сантиметром погружения по нутру от клетки к клетке распространялось — словно влага по порам губки — блаженство. Когда я вынырнул, со всех сторон послышались всплески — товарищи, убедившись на моем примере в безопасности прыжка, браво десантировались с моста. Но я запомнил их страх и тот шаг, который отделил наши прыжки — шаг, на который было так сложно решаться и так просто решиться.

— Не охота сейчас, — сказал Сорбет.

Уговоры разрушили бы красоту и тонкость момента, поэтому я ответил:

— Ну ладно.

И допив бутылку, мы пошли назад.

Все-таки время очень травматичная штука, — размышлял я, — и уж конечно, не может оно никого ни от чего лечить, как не может плеть надзирателя вылечить угнанного на чужбину раба от тоски по дому. Жизнь земная есть плен, а время — река вавилонская. И не крутые пороги и не хищные подводные гады, а само ее течение доставляет человеку главную его боль. Время ничего не дает — только отнимает: мы всегда имеем лишь зыбкий миг настоящего на кончиках пальцев и ежесекундно растущий шлейф утерянного прошлого за спиной. И пока что-то внутри убеждает, что прошлое никуда не ушло, раз оно живо хотя бы в памяти, время педантично удаляет каждую доску моста, с которой ты едва убрал ногу — можно сколько угодно оборачиваться, смотреть назад, даже протягивать руку в туман, где ты только что был, но не пойти вспять. Ностальгия именно потому имеет такой странный сладко-горький вкус: сладостно в душе делается оттого, что событие по-прежнему доступно воспоминаниям, а значит, ушло не бесследно, и горько оттого, что оно все-таки куда-то ушло и теперь доступно лишь воспоминаниям. Детство и юность — особенно болезненные области, ведь вглядываясь туда, ты понимаешь, как далеко тебя унесло — унесло против твоей воли. Впрочем, зачем цепляться за прошлое, когда можно «жить настоящим» или «строить будущее»? Но в том-то и дело, что, если совсем начистоту, ни настоящего, ни будущего нет. Настоящее неуловимо, как мыльный пузырь, исчезающий тотчас же, едва его коснешься, а будущее — морковка, которую время повесило на удочке перед нашим носом. И вот одни гоняются за мыльными пузырями, другие — за вечно удаляющейся морковкой, а время смеется, наблюдая за этими тараканьими бегами, где финишная прямая начерчена инсектицидным мелком. Нет, время — враг человека — не для времени все мы рождены.

— Помнишь, «Иллюзион» в парке Горького? — спросил вдруг Сорбет после долгого молчания.

Конечно, я помнил этот аттракцион. Ты заходишь в небольшую комнату с бутафорским интерьером, в которой почему-то пахнет блевотиной, садишься на диван, и вдруг стены, пол и потолок начинают двигаться вместе с мебелью, сменяя друг друга. Вся штука в том, что диван остается неподвижным, как бы являясь осью вращающегося барабана, но у тебя возникает полная иллюзия, что диван тоже вот-вот перевернется, поэтому ты начинаешь хвататься за спинку и подлокотники, упираться ногами в подушки, ерзать и изгибаться. Наконец ты понимаешь, что диван стоит на месте, и перестаешь суетиться, но усилий разума не хватает, чтобы изменить реакцию организма — у тебя все равно кружится голова, а к горлу подступает тошнота.