Обыкновенный русский роман - [25]

Я одновременно жалел папу и злился на него — ну что же ты сидишь в своей раковине, как жалкий моллюск?! Мне хотелось поднять его за уши, как поднимают детей, только показать не «Москву», а жизнь. Не мог же он в самом деле считать свое существование жизнью! Ведь где-то там под этим панцирем должен был сидеть живой человек со своими мечтами, порывами, жаждой свершений, страстями (а не одними страстишками)! Или это есть не у всех? Тогда откуда у меня? — неужели только от мамы? Может, она для того и была ему послана ураганом, чтобы он, земной и каменный по природе, научился летать? А он не справился, не выдержал турбулентности, и это стало опасным для них обоих…

Мы положили на могилу цветы — папа не видел смысла покупать целый букет, чтобы бросать его в землю, но я настоял — мама очень любила цветы. Постояв несколько минут, мы пошли обратно к машине.

— У тебя там невеста не появилась? — спросил вдруг папа, когда мы ехали домой.

— Нет.

— А просто девушка?

— Нет. А что? Внуков уже захотелось? — я сказал это в шутку, но по лицу папы понял, что попал в точку.

— Может, и захотелось.

«Зачем ему внуки? — подумал я. — Неужели он будет их нянчить? И чем он может с ними поделиться? Ведь детей хотят от преизбытка чувств, жизненной энергии, накопленного опыта, а у него с этим негусто… Неужели все дело в следовании проклятому плану, который он себе составил в соответствии с представлениями о жизни „как у всех нормальных людей“?». Я стал теребить в руке упаковку от цветов, оставленных на могиле, и тут меня озарило. Да, делиться папе, действительно, нечем, и потому он хочет (подсознательно, разумеется), чтобы они, внуки, поделились с ним. Чем поделились? Самым главным — бытием. Ведь человек, не переживающий полноценно свое индивидуальное бытие, черпает бытие в роде — в нем ищет свое экзистенциальное основание. Такой человек является как бы монадой, пустой самой по себе, но пропускающей через себя нечто несоизмеримо большее, чем она, и только тем по-настоящему живущей.

Я вспомнил, как лет пятнадцать назад мы всей семьей поехали на Новый год к одному папиному другу-фигуристу в Нижний Новгород, и когда поезд проезжал по большому мосту через Волгу, сосед с бокового места стал воображать, что состав сойдет с рельс и свалится в реку, а папа спокойно ответил: «Умереть с семьей — что может быть лучше?». Тогда я услышал в этой фразе эгоизм (ведь он сказал не «за семью» и не «ради семьи», а «с семьей»), но теперь я понял — дело в том, что даже смерть представлялась папе не совсем настоящей, полноценной без родных.

Теперь, когда его дети выросли и покинули дом, а жена умерла, папа, по всей видимости, стал чувствовать, что жизнь теряет осмысленность, и надеялся, что продолжение рода может осветить его гаснущую монаду.

— Будут, папа, внуки… когда время придет, — выдавил я из себя, отвернувшись к окну, чтобы не показать мокрых глаз.

— Знаешь, время не только приходит, но и проходит. Неужели тебе ни разу не хотелось серьезных отношений, семьи?

— Конечно, хотелось.

— Это с кем?

— С Ольгой.

Да, я ведь даже делал Ольге предложение. Спустя месяц после знакомства. Правда, она лишь усмехнулась в ответ, причем так по-детски, что я был начисто обезоружен. А пока я ждал расшифровки ее реакции, какой-то подсказки, намека, Ольга просто делала вид, будто никакого предложения и не было. Наконец я, в растерянности, не нашел выхода лучше, чем тоже сделать вид, что ничего не произошло, и мы больше никогда не вспоминали о том случае.

— С какой еще Ольгой? — удивился папа, но потом вспомнил: — А, с этой… Ну, вряд ли у вас было серьезно.

Это прозвучало так, словно папа вообще не верил в существование Ольги и лишь нехотя подыгрывал мне. Впрочем, большинству моих родственников и друзей не приходилось даже подыгрывать — они вовсе не знали об Ольге. Когда мы с ней были вместе, я никому о нас не рассказывал, как молодые мамы, которые стараются насколько можно дольше скрывать беременность. Ну а потом случился «выкидыш», и рассказывать о нем хотелось еще меньше. Но все это было серьезно — я мог бы поклясться чем угодно, что серьезно. А если у людей это считается несерьезным, значит, они ничего не понимают в серьезности, значит, они вообще ничего не понимают!..Хотя, признаться, мне самому порой казалось, что Ольги никогда не было, что я ее выдумал. Но даже если так, ничего «серьезнее» со мной все равно не случалось и ничего «серьезнее» представить я себе не мог.

— Серьезно, но очень недолго. Бывает и так, — ответил я.

— Да уж, как только не бывает, — вздохнул папа.

Мы заехали на заправку. Папа пошел в кассу, а я тем временем скомкал упаковку от цветов и выбросил ее в ближайшую урну.

* * *

Когда я поступил во ВГИК, на первом же занятии наш мастер Арабов совершенно будничным тоном объявил, что из всей группы только два-три человека «останутся в профессии». За время нашего обучения киноиндустрия немного ожила, но, по большому счету, он оказался прав: кто-то стал флористом, кто-то поваром, кто-то специалистом по традиционной медицине, кто-то бригадиром массовщиков, кто-то переводчиком с санскрита, а кто-то даже магом в Хогвардсе, но в кино остались единицы. Я был как раз из тех, кто решил сделать зрелища своим хлебом. Во-первых, ничего кроме придумывания историй я не умел, а во-вторых, если бы и умел, то мне было бы слишком жалко потраченных пяти лет жизни, откажись я от полученной специальности.