Обыкновенный русский роман - [21]

Однако подражание Христу — путь жертвенный и скорбный. Воскресению и вознесению в Небесную славу обязательно предшествует распятие и, что, возможно, еще тяжелей, прощение врагов. Моя собственная родословная натолкнула меня однажды на мысль о трех — вновь во образ Христа — искушениях России, трех ее голгофах. Первое — искушение Востоком, или, следуя евангельской метафоре, искушение голодом — речь идет о монгольском нашествии. Тогда русские отдали на распятие тело, но сохранили душу и выстояли, простив азиатов и вскоре приняв их в себя — став тем самым геополитическими наследниками империи великого Чингисхана. Второе искушение — гордостью — пришло с Запада. Горделивый дух Фауста ворвался на Русь через прорубленное Петром окно и опьянил русскую элиту до беспамятства. За этим умственным распятием закономерно последовало распятие телесное — наполеоновское нашествие «двунадесяти языков», — но русские снова выстояли, быстро простили европейцев и также приняли их в себя, породив величайшую культуру «золотого»-«серебряного» веков, представляющую поразительное сочетание достижений европейского Модерна и русской религиозной Традиции. Так, Россия ипостасно соединила в себе Восток и Запад, объяв сердце мира Евразию не только географически, но и метафизически. С тех пор русским (пока они действительно русские) на цивилизационном уровне не угрожает ни Европа, ни Азия — в этом я убежден. Однако впереди еще ждало третье, последнее и решающее, искушение — верой, оно же искушение еврейством. Евреи для русских — это не Запад и не Восток, а нечто, что лежит по ту сторону плоскости, в другом измерении, испод и супротив — своего рода антиматерия, абсолютный антагонист. Но чтобы стать архетипическим Всечеловеком, Христом, Антропосом, Пурушей, Русский должен был вобрать в себя даже свою противоположность — народ-богоносец должен был стать народом-богоборцем, соединиться с ним. Поэтому на третьей голгофе русские распинаются всем существом: и телом, и душой, и духом. С 1917-го года для России начинается Страстная пятница длиною в век: кровавый угар революции, неистовый надрыв тридцатых, апокалиптический ужас войны и наконец, как глумливая насмешка над всем пережитым, уродливые перестроичные корчи, переходящие в жалкие и позорные похмельные ужимки межтысячелетья. «Или, Или! Лама савахфани?», — должны бы взывать русские, но… народ безмолвствует. История замерла в точке тьмы между шестым и девятым часом: русские умерли, их ближние рассеялись в страхе, их ризы разделили себе мучители и об одежде их мечут жребий, а иуды и не думают каяться. Распятая Россия ждет, пока придет Иосиф Аримафейский, уверовавший в нее коллективный еврей, и снимет ее со креста, предуготовляя Русское воскресение. Лично я уверен, что в грядущем возрождении России обрусевшие евреи будут принимать самое непосредственное и деятельное участие, играя, вероятно, даже ведущую роль. «Любишь бездны — имей крылья», а хочешь крылья — имей в себе бездну. Чтобы противостоять всемирному Израильскому царству нечестивых ахавов с их культом золотого тельца, Россия должна иметь внутри себя Иудею, верную истинному Богу. Именно в такой оптике надо рассматривать начавшееся с середины 20-го века экзистенциальное и, без сомнений, эсхатологическое противостояние России и США, которые как раз с того времени окончательно перестали быть собственно американской страной, страной WASP-ковбоев, превратившись в штаб-квартиру глобализма, управляемую еврейскими ростовщиками. Только пройдя последнее искушение, Россия сможет сказать этому обольстителю, которому предана власть над всеми царствами, свое твердое «отойди от меня, сатана». Такая теория.

Тем временем мои родственники — и гордые потомки волжских булгар, и славные сыны славянства, и многострадальные отпрыски Авраама — напились до Вавилонского смешения и стали разбредаться по домам. Перед уходом крестная аккуратно собрала в пакетик соль, стоявшую, по мусульманскому поминальному обычаю, в блюдце на середине стола, а когда я спросил, зачем ей, она объяснила, что соль «намоленная». Бабушка Ида, не дожидаясь, пока все разойдутся, принялась осматривать квартиру и с радостью обнаружила, что Рустик ничего не украл — даже напротив, чуть не оставил свой портсигар зэковской ручной работы. Даваника, как всегда, отвела меня в сторону и трогательным движением сунула тайком непонятно от кого «кучтэнэч» — тысячу рублей — мое постоянное «пособие внука». А Константин Георгиевич, уже обувшись, потребовал «на посошок» и поднял тост за «именинника».

Время было еще слишком раннее, чтобы ложиться спать, а я уже слишком много выпил, чтобы заниматься какими-то делами, поэтому решил продолжить пить и позвонил Сорбету. Тот, по обыкновению, «чалился» на районе.

Сорбет был моим лучшим школьным другом. Как и я, он был «татуросом» — так наша учительница русского языка Альфира Ахметшарифовна шутливо называла полукровок. Вместе мы начинали заниматься футболом в секции у старого выпивохи Гены Ивановича, воровать в книжных Брэдберри, Дика и Азимова, лазать по заброшенным садам и помойкам в поисках материала для изготовления толкинистских орудий, насиловать гитары, именуя свой дуэт «СПИД во время чумы», блевать с ореховой настойки и мечтать о ляжках Мироновой и Насыбуллиной. Поэтому теперь мне было очень странно, что я сценарист в Москве, а он по-прежнему «чалится» на районе. То неловкое и досадное чувство, как в детстве, когда вы играете на двоих в «Battletoads» или «Double Dragon» и твой напарник вдруг «погибает», а тебе приходится проходить уровень в одиночку, пока он, отложив джойстик, скучающе сидит рядом.