Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [29]

XX

Начальник той губернии, где находилась «беспокойная» волость, Михаил Дмитриевич Столяров, обладал представительной наружностью и суровым взглядом, который он умел делать благосклонным с подчиненными, любезным с людьми независимыми и нежным с хорошенькими женщинами. К хорошеньким женщинам он имел особенную слабость. Ему было пятьдесят с чем-то лет, a говорят, это самый критический возраст. Михаил Дмитриевич занимался делами по утрам, и среди скучнейших дел, глядя на почтительное, гладко выбритое лицо своего докладчика, думал о тех часах удовольствия, которые ему предстоят вечером в доме Зинаиды Львовны.

Зинаида Львовна Кулибова была розой (правда, несколько увядшей) между колючими терниями служебных его обязанностей. Она пережила трех помпадуров и завершала при нынешнем то, что начала с легкой руки одного из его предшественников. У неё был муж, было семейство, она имела прочное общественное положение, но предпочла всему этому соблазнительное звание помпадурши. Ее называли превосходительством, полицейские расчищали перед ней дорогу в публичных местах; чиновники особых поручений были у нее на посылках; маленький Полов вышивал ей по атласу туфли, и у квартиры ее горели на городской счет фонари, указывая настоящий путь… к хорошим местам. Находчивым и дальновидным людям этот путь был хорошо известен.

Находясь в том роковом возрасте, который наступает долго спустя после того, как в ребре поселяется бес, a в бороде показывается седой волос, Михаил Дмитриевич чувствовал себя пылким, как юноша, и спешил жить, точно боясь пропустить убегающее время. Увы! не смотря на свое служебное достоинство, свою петербургскую деловитость, внушительную осанку, первенствующее положение и взрослых сыновей, его превосходительство был влюблен, как прапорщик. Все это видели и все делали вид, что ничего не видят. Зинаида Львовна была центром, куда тяготели все его помыслы; образ Зинаиды Львовны, с её задумчивыми, слегка подрисованными глазами, стоял перед ним, искушая и развлекая сурового администратора среди деловой атмосферы кабинета; этот обольстительный образ вертелся перед его умственным взором, когда он давал выговоры по службе, выслушивал доклады, подписывал бумаги, играл в ералаш и ложился спать. Нет ничего хуже любви не вовремя: ждать некогда, и солидный человек начинает делать глупости,

Михаил Дмитриевич только что получил эстафету от исправника, из Сосновки; он был встревожен и недоволен. Нарушение обычного спокойствия всегда неприятно, но настоящая неприятность увеличилась еще тем, что расстраивала некоторые его планы: собираясь на ревизию, он должен был сопровождать (хотя совсем не по дороге) Зинаиду Львовну на какие-то воды, и эта поездка, это tete a tete в купе вагона заставляли биться восторгом его сердце. Его превосходительство уже заранее предвкушал всю сладость проектированной partie de plaisir — и вдруг! у него в губернии, да еще у «образцового» посредника Гвоздики, «бунт»! Просьба исправника о военном подкреплении означала, что дело принимает такой оборот и такие размеры, при которых домашние средства уже недостаточны.

Он позвонил, хотел за кем-то послать, кого-то потребовать, вообще как-нибудь распорядиться, но, вспомнив, что у Зинаиды Львовны сегодня вечер, её jour fixe, передумал и потребовал только одеваться. Он и без того опоздал целым часом. Недовольный и встревоженный, он был ужасно рассеян за картами, пропускал взятки, сердился на своих партнеров, и какой-то пан, прибывший из своей глуши на поклон к Зинаиде Львовне, был чрезвычайно удивлен, что партия с губернатором, на которую он в мечтах рассчитывал, как на высшее благополучие, оказалась в действительности только тяжелым бременем. Бедному пану, с древним именем, решительно не везло. Он сидел перед Михаилом Дмитриевичем, как виноватый, и когда, проиграв какую-то большую партию, его превосходительство бросил мелок с такою силой, что он разломился надвое, пан совсем оторопел. Михаил Дмитриевич был мрачен, как осеннее небо, и даже близкое присутствие Зинаиды Львовны не могло рассеять его сосредоточенную задумчивость. Зинаида Львовна стояла за креслом, постукивая веером по его высокой спинке, удивляясь и переглядываясь с изящными представителями jeunesse doree губернии, и когда Михаил Дмитриевич, развернув карты, произнес с сердитой досадой: — Quel guignon! она поняла, что надо употреблять меры посильнее. Она подошла к столу и, бросив свой веер маленькому Полову, весело сказала: — Je vais changer la face du jeu, — и села вместо злополучного пана. Она села за ломберный стол с таким видом, будто собиралась дать концерт, расправила юбки и, улыбаясь своими черными, все еще красивыми глазами, стала сдавать, разбрасывая по всему столу карты.

— Merci! Pardon! — говорила она, играя глазами и улыбкой, когда ей поднимали скользившие по столу и падавшие на пол карты.

— Nous aliens gagner, n'est-ce pas? — кивнула она Мнхаилу Дмитриевичу, и звук этого для него милого, игривого голоса вызвал первую во весь вечер улыбку на суровое лицо его превосходительства.

В полночь, когда дожидались окончания последнего робера, чтобы перейти в столовую, дежурный чиновник губернаторской канцелярии, немного сонный, благодаря позднему времени, и в потертом вицмундире, благодаря скудному жалованью, доставил его превосходительству новую депешу из Сосновки. Это была эстафета Лупинского. Увидев деловую бумагу, Зинаида Львовна сделала гримасу, положила свою тонкую в кольцах руку на серый пакет и сказала решительным тоном, что не позволит испортить свой вечер каким-нибудь неприятным известием.