Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [27]

— Нет, постойте! ведь надо взять в расчет разносторонние соображения, a не то, что один голый факт. Вы говорите: правда — как будто уж лучше правды и выдумать ничего нельзя? — остановил его прокурор, думая в то же время: как-то на это посмотрят в «губернии».

— Да ведь вы слышали, каковы у них дела, — упорствовал в своем великодушии Петр Иванович, зная, что благородные роли ему всегда удаются.

— Но ведь, надо полагать, эти дела завелись не сейчас же, — заметил будто вскользь прокурор, и тотчас же, взглянув на вспыхнувшего Лупинского, прибавил, засмеявшись: — A вы полагаете, что в других волостях более порядку?

— Да, конечно…

— Итак?.. вопросительно произнес следователь вытирая перо.

— Я останусь при особом мнении, — гордо сказах Петр Иванович и стал смотреть в окно.

Наше дело осветить факты, — говорил ровным тоном прокурор, — и мы их достаточно осветим, признав Подгорного главным зачинщиком.

— A на счет старшины как? — спросил у Лупинского следователь.

— Это уж дело посредника, — с вежливой улыбкой ответил Петр Иванович, блестя беспристрастием.

— Так, стало, Петр Подгорный… начал следователь, и не успел он формулировать свою мысль, как прокурор прибавил: — препроводить с пятью другими зачинщиками в острог.

Петр Иванович шумно отодвинул свой стул.

— Итак господа, как ни тяжело, a мы свое дело сделали, — сказал он, по-видимому забывая про свое отдельное мнение.

— Ура! — закричал с кровати Кирилл Семенович и потребовал у повара лафита. Когда постановление было написано и подписано, собеседники с облегченной совестью, будто сдав грехи, стали говорить по душе, не боясь, что сказанное попадет в протокол. Все разом обрушились на Гвоздику,

И на чем только репутация человека зиждется? — пожав плечами и как бы не без зависти произнес Петр Иванович. — Я всегда говорил, что он не на своем месте!

И в жару негодования Петр Иванович привел даже 122 ст. общего положения, по которой выходило ясно, как день, что во всем виноват посредник. — Ведь если тут хоть на одну десятую правды, то «их», строго говоря, и судить нельзя! — докончил он горячо, зная лучше всякого другого, как шли дела в волости.

— Ну, полно вам, чего тут еще! — заговорил Кирилл Семенович. — Пора бы и того…

Повар подал закусить и откупорил бутылки, и Петр Иванович, стряхнув с себя нервное раздражение, сделался любезен, как у себя в гостиной. Разговор перешел на другие предметы. Прокурор оживился настолько, что рассказал какой-то забавный анекдот, который Петр Иванович хотя и знал раньше, но выслушал с таким видом и лицом, что совершенно обманул рассказчика.

Среди задушевной беседы членов комиссии, под окнами вдруг раздались вой и причитанье баб.

— Что ж делать, что делать! — произнес Петр Иванович скороговоркой и закрыл глаза, будучи не в состоянии выносить печальное зрелище.

В эту минуту вой усилился: слышалось, как кто то рыдал под самым окном.

— И чего ревут? — проговорил, с неудовольствием, прокурор, — будто этому старику не все равно, на какой печи умирать: в остроге или у себя в хате.

A того и не подумают, что он послужил искупительной жертвой целой волости с посредником во главе. — Этакую роль хотя бы и не мужику! — с нескрываемой насмешкой произнес судебный следователь.

В тот же вечер в «губернию» была послана эстафета, сообщавшая о благоприятном исходе бунта, a на другой день комиссия отправилась в обратный путь. На пятнадцатой версте она обогнала обоз из трех телег, где, скованные по ногам, сидели знакомые нам братья Бычковы, Степан Черкас, веселый парень Василий Крюк, попавший за бойкий язык, и молодой Иван Хмелевский со старым Петром Подгорным.

Поравнявшись с телегами, Петр Иванович поморщился и вздохнул. Мужики сняли шапки; обогнавшие ответили молчаливым поклоном,

— Ну, трогай, трогай! — сказал ямщику следователь и отвернулся.

XVIII

Уездный город, оставшийся по милости «бунта» без начальства, изнывал от нетерпения узнать что нибудь о происшествии в Волчьей волости. Образовались две партии: одни были за крестьян, другие — большинство — были безусловно на стороне посредника. Толки шли по всему городу. В промежутках трезвости Грохотов кричал, что крестьяне должны идти в Сибирь, «потому они все мошенники», и так размахивал своим хлыстом, что случившийся подле него Колобов посоветовал ему быть осторожнее, a на счет мошенников сказал, что он знает таких, которым бы давно пора быть в Сибири.

«Пани маршалкова» беспокоилась «за пана маршалка», потому что накануне шел дождь, и он мог простудиться; исправница лелеяла мысль о предстоящем повышении мужа, и, в виду этого, купила своей дочери новое барежевое платье; Татьяна Николаевна, с величайшей горячностью принимавшая к сердцу участь крестьян, ждала прибытия комиссии с болезненным нетерпением. Она прожила в северо-западном крае шесть лет и все её симпатии легли на сторону белорусского племени, этого смирного, добросовестного, немного ленивого, терпеливого и невзыскательного племени, которое с такой безропотной покорностью несло тяжелое бремя своей жизни. Она знала, что только доведенное до крайности притеснение могло истощить терпение этого терпеливейшего народа настолько, чтобы вызвать его на отпор. С сердечной мукой ждала она исхода борьбы и, взвешивая все шансы за и против, сомневалась, чтобы результат отвечал её желанию. Она ждала комиссию с тем большим нетерпением, что еще накануне слышала от жены исправника: «Мой Кирилл Семенович усмирил бунтовщиков и все устроил». Слово «бунтовщики» произносилось особенно часто и с особенным ударением. Наконец, комиссия вернулась, и город сразу наполнился новостями, рассказами и всякими комментариями. Вести были неутешительные: к губернатору отправлены две эстафеты; бунтовщики, в числе шести человек, привезены в город и водворены в остроге. Одновременно с комиссией вернулся из Киева Гвоздика. Он был вне себя от негодования: он кричал, что разнесет всю волость, что комиссия не имела права распоряжаться в его участке, что ему стоит только съездить в губернию и проч.