Обрести себя - [6]

Все покатились по земле от хохота.

— Ха-ха-ха! Ну и Гришка! Вправду так было или сам придумал? — спросил Якоб, корчась от смеха.

— Пусть Сырге скажет, ему лучше знать.

— То, что я знаю, лучше никому не знать… Гляди, картошка горит. — И, обжигая пальцы, Сырге вытащил из огня несколько картофелин, бросил ребятам. — Нате, не говорите, что я похож на крестного.

— Тут-то ты щедрый, а вот посмотреть бы на тебя дома, — засмеялся Якоб.

— Там дело меняется, — вместо Сырге ответил Григорий, — Он дал тебе бумаги на землю? Как бы не пришлось тебе даром батрачить.

Сырге помрачнел. Бездетный Оксинте взял его в сыновья, пообещав за верную службу дать бумагу на хату и два гектара земли. Годы шли, а обещание оставалось обещанием.

— Пока еще не дал, — чуть слышно ответил Сырге, — но поклялся при свидетелях.

Григорий посоветовал:

— Чем верить клятве, лучше уж идти поденщиком, Георгий Моль возьмет.

«Молью» в селе прозвали учителя Ботнару. Прозвище плотно прилипло к нему.

Из полумрака показалась квадратная голова Владимира с оттопыренными ушами. Задетый Григорием, он сказал:

— Ты не трогай отца, он с тобой коров не пас!

Владимира никто из ребят не принимал всерьез — слабосильный, глуповатый. Однако он отличался злобной хитростью, мстительностью и хвастливостью. Учитель загубил уйму денег и много бочек вина в надежде просветить наследника, таская его по всем школам Румынии. Впрочем, и сам он не отличался образованностью: где-то в монастыре проучился года два-три, с таким багажом при поддержке влиятельного лица получил место сельского учителя, за которое ежегодно жестоко воевал. Как известно, яблоко недалеко падает от яблони. И едва Георгий устраивал сынка в какую-нибудь школу и возвращался домой, как тот догонял отца: «В этой школе невыносимо! Вот если бы была другая, полегче, чтобы без арифметики…»

Подыскивали другую, но и там Владимир не задерживался. После очередной взбучки отец снова отвозил его куда-нибудь. Наконец Владимир сказал прямо: «Лучше буду помогать матери прясть, чем забивать мозги всякой чепухой».

Это заставило Георгия задуматься. Он хороша знал своего сына. А когда до села дошел слух, что сын Мошки-бакалейщика, который учился на раввина, сошел с ума, учитель совсем отказался от мысли увидеть свое сокровище ученым.

Чтобы не связываться с сыном учителя, Григорий сделал вид, что не слышал его, и отошел к лошадям. Как бы там ни было, но тот, кто побывал в школе и имел «счастье» учиться у Георгия Ботнару, кто узнал его тяжелую костлявую руку, уже никогда не хотел иметь с ним дела. Бывали годы, когда Ботнару отстраняли от работы и в село приезжал новый учитель или учительница. Все ликовали, но радость, как правило, была недолгой. Получалось так, что в середине года новичка переводили в другое место и в школу опять возвращался Ботнару. Он снова заводил свои порядки. Его желтое высохшее лицо воодушевлялось лишь тогда, когда он лупил кого-нибудь или наказывал. Его боялись даже те, кто уже давно закончил школу.

Григорий вернулся и прилег рядом с Илиешем. Все замолкли, слушая, как потрескивают ветки в костре и жуют лошади. Хорошо было лежать под ясным небом в тепле костра. Илиеш с трудом разнимал слипающиеся веки, ожидая, что кто-нибудь начнет разговор и тогда легче будет бороться со сном. Внезапно в ночной тишине послышался стук копыт. Вьюн навострил уши и заржал. Кто-то скакал по склону холма к вязам. Илиеш поднялся посмотреть.

— Кого это несет так поздно? — не вытерпел Сырге, приподнявшись на локте.

Верховой спрыгнул на землю, отпустил коня и подошел к костру. Все узнали Гаврилаша Дулгеру.

— Новости привез! — воскликнул он.

— Нашел время, — съязвил Григорий.

— Помещики бегут, — не переводя духа, выпалил Гаврилаш.

— От тебя, что ли, бегут? — опять вставил Григорий.

— Не веришь? — Гаврилаш опустился рядом с ребятами на землю. — Своими глазами видел. Афанасий, конюх с усадьбы, говорит, что по радио объявили… Помещики собирают барахло на повозки и драпают на вокзал.

— Не может быть! Что ты треплешься? — недоверчиво перебил его Ионикэ. — С чего бы им бежать?

— Русские придут.

Все даже подскочили. Сонливость как рукой сняло.

Один Владимир недоверчиво ворчал:

— Чепуха! Если бы что-нибудь такое случилось, так уж отец первым бы знал. А он ничего не говорил. — И сплюнул, выказывая полное презрение к нелепому слуху.

Ребята собрались в кружок и стали советоваться. Только один Якоб лежал, завернувшись в тулуп. Илиеш потянул его за руку. Якоб откинул тулуп — показалось заспанное лицо, узкий лоб, глаза без бровей и ресниц. Вылитый Сидор, белобрысый, медлительно-вялый.

— Чего тебе? — недовольно протянул он.

— Что же теперь будет? — в свою очередь спросил Илиеш.

Якоб почесал шею, растертую до крови рубашкой из сурового полотна. Не размышляя долго, ответил:

— Что будет? Война.

Война… Развороченная земля, усеянная трупами, кровь, умирающие раненые с пересохшими губами. И стаи ворон над ними… Такую картину рисовало Илиешу воображение еще с тех времен, когда в школе он читал про битвы под Марашештами и Плевной. Теперь ему вдобавок представлялось и то, как его отец умирает от ран на чужих полях. Глаза защипало, горло перехватили рыдания. Вся горечь и боль последних месяцев, все обиды вспомнились Илиешу в эту минуту. Стыдясь своей слабости, он уткнулся лицом в шубу, закусил до боли рукав, чтобы заглушить плач. Но плечи мелко задрожали, и скрыть слезы не удалось.