Обрести себя - [4]

Выйди, матушка, на холм к кресту —

И увидишь, куда меня поведут…

Женщины двигались сзади мобилизованных, на разные голоса подпевали им. Нестройное хмельное пение — кто в лес, кто по дрова — заглушило жалкое пиликанье скрипки Маноле. Про Илиеша все забыли, он шел за этой пестрой толпой одинокий и невеселый.

Толпа на выгоне возле креста ширилась и бурлила, жандармы пытались навести порядок среди мобилизованных, усаживали их на подводы. Один особенно ретивый сержант, стараясь воодушевить новобранцев, заставлял их петь «патриотические песни». Те смотрели на него мутными глазами, не понимая, чего от них требуют.

Нет, не пелись лихие песни, тяжело было на душе у людей. Руки тянулись к плугу, а им протягивали винтовку.

Илиеш увидел отца, сидящего на повозке среди других. Вот сейчас он тронется, только легкая пыль взовьется над дорогой. Сердечко мальчика защемило, он тихонько захныкал, надеясь, что и его возьмут хоть до станции. Роман спрыгнул на землю, вытер сыну нос платком и поцеловал.

— Ну, не реви, поедешь с нами до высохшего родника, садись.

Потом Роман достал из кармана взятый из дому календарь, оторвал от него листок, свернул цигарку. Обернувшись к Ангелине, пристально поглядел на нее, сказал серьезно:

— Хорошенько смотри за сыном. Не валяй дурака, не таскайся, а то узнаю — пришибу.

— Совсем одурел спьяну, — рассердилась жена. — Лучше напиши, как доехал.

Скрипуче вздохнув, вереница повозок тронулась, затарахтела. Над ухабистой дорогой с выгоревшими обочинами поднялась пыль. Постепенно утихли крики, ухарское гиканье; возбужденные и потные лица будущих солдат посерьезнели. И лишь один Павел Гынжу вымучивал мелодию «Выйди, матушка, на холм к кресту…», словно старался выжать из нее всю горечь.

У высохшего родника Роман надвинул Илиешу козырек кепки на глаза, поцеловал сына еще раз, и они расстались. Мальчик взобрался на дощатый желоб, обитый ржавой жестью, по которому когда-то текла вода, и долго махал вслед удалявшимся подводам, пока те не скрылись из виду. Потом он успокоился, его утешила неожиданная мысль: теперь на него некому ворчать, теперь он единственный хозяин в доме, как Ион.

Глупый несмышленыш! Ты еще не знаешь, что, проводив отца, навсегда расстался с детством, с играми, с безоблачной и озорной порой.

…Бывает, идешь по дороге, видишь — в поле что-то ярко сверкает, словно самоцвет горит на солнце. Сразу не разобрать, но, должно быть, что-то очень красивое и дорогое. Бежишь к тому месту, уверенный, что наткнешься на клад, а когда подойдешь, глядишь — всего-навсего осколок стекла, о который можно порезать руку.

Такое чувство испытал и Илиеш. После отъезда отца все как-то потускнело, завяло, выцвело. Чертов курган, прежде таивший столько интересного, где так хорошо было бегать за бабочками, искать птичьи гнезда, играть с ребятами, теперь превратился в обычную гору, в тяжелый подъем — сбиваешь пальцы о многочисленные камни, когда идешь поутру, не продрав глаза после сна, с сапой на плече.

По ту сторону этого проклятого холма, что возвышался за селом, как древняя крепость, и находился их участок. Пока дойдешь, язык высунешь. А лошадь! Его любимый Вьюн, сесть на которого было великим счастьем, когда отец выводил его из конюшни, теперь отнимал все свободное время. И накорми его, и напои, и отведи на поле — так с рассвета и дотемна.

Даже Ион, лучший друг и наставник, превратился теперь в повод для попреков: Ион делает так. Ион делает сяк, а у тебя ветер в голове… И парнишке хотелось убежать куда глаза глядят.

— Но ведь Ион старше его, — иногда пытался защищать Илиеша дедушка.

Илиеш стискивал зубы, напрягаясь, поднимал на повозку плуг или борону, старался доказать, что не такой уж он неумеха, как о нем думают. Как-никак, а сев все-таки закончил. Помогли дедушка, Ион. Многие же делянки односельчан вообще остались незасеянными. Обо всем этом Ангелина написала Роману. Отец прислал письмо, адресованное лично Илиешу. Кому же, как не ему, должен отец посылать письма! Он писал, что служит на венгерской границе и ожидает скорого возвращения, если, конечно, настанут спокойные времена.

Однако расцвели сады, кукушка подала голос, поднялась посеянная Илиешем кукуруза, а отец все не приезжал. И вести от него стали приходить реже.

Мать сильно изменилась с тех пор, как отец ушел в солдаты. Она подолгу стояла в центре села в ожидании почтальона, надеясь получить письмо от Романа. Теперь ее не занимали хозяйственные дела, временами она куда-то исчезала, а когда возвращалась домой, была особенно сурова с Илиешем. В праздники она уходила к Евлампии, большой мастерице перемывать чужие косточки.

Произошло еще одно важное событие, которое сильно задело Илиеша: дедушку отстранили от должности звонаря. Теперь уж не полезешь на колокольню. Сколько помнит себя Илиеш, дедушка звонил в колокола, продавал свечи и, говоря откровенно, был не только для него, Илиеша, но и для всех мальчишек лицом более значительным, чем сам поп Аввакум. А теперь вместо дедушки стоит хитрый и задиристый Оксинте Кручек, такой жадный, что способен за одно яблоко травить тебя собаками по всему селу.