Обрести себя - [28]

Илиеш чувствовал себя хорошо. Никогда так сильно не любил он мать, как сейчас. Когда он вернулся, она крепко обняла его, расцеловала, приласкала, вымыла ему разбитые в дороге ноги, перевязала раны и болячки. Месяцы войны изменили и ее. Она стала нежней, отзывчивей к чужим страданиям. Вообще от природы она была доброй, а война еще более обострила ее чувства, сделала ее человечней, снисходительней.

Хата Лимпиады стояла с забитыми окнами среди запущенного двора. Ангелина приняла к себе Иона и деда Епифана заботилась о них, как мать. Через несколько дней после возвращения старик захотел освободить ее от забот о них и перебраться с Ионом в покинутый дом Лимпиады. Но Ангелина воспротивилась этому:

— Почему вы хотите обидеть меня, отец? Об Ионикэ ведь кто-то должен заботиться! Да вы и сами посмотрите, до чего дошли…

Она говорила так сердечно, что старик больше не настаивал. Он и впрямь чувствовал себя ослабевшим, бессильным.

— Мы просто не хотели тебя стеснять, — сказал он.

Вскоре к ним зашла Евлампия.

— У тебя гости? — медовым голосом спросила она.

— Да, — коротко ответила Ангелина.

— Лимпиада увезла в Россию все, что имела, как же вы будете жить? — обратилась Евлампия к деду Епифану.

Она понимающе улыбнулась.

— Мечтами, — отозвался старик.

— Вы еще шутите! Значит хорошо держитесь…

— Кусочек мамалыги найду и у своего сынка, если припрет.

Евлампия поудобнее уселась на стул. «Ага, прижало тебя, старик», — подумала она удовлетворенно. Когда Ион встал и попытался на костылях сделать несколько шагов по комнате, она всплеснула руками:

— Горе мое горькое, что стало с тобой, Ионикэ?!

— Бомбами…

Евлампия поджала губы:

— Не хули господа, видишь, каким ты стал!

Это был намек на комсомольскую деятельность Иона.

Снова представив эту сцену, Илиеш забыл свой страшный сон, который так напугал его, и улыбнулся в темноте. Все-таки все замечательно: рядом была мама, на диванчике — Ион, а за печкой на сто голосов храпит дедушка. В хате чисто, хорошо. Ион медленно, но верно поправляется. Война отошла куда-то на восток. Она — лишь в разговорах жителей села, в газетах, о ней напоминают разве что гниющие на поле копны необмолоченной пшеницы, заросшие сорными травами дороги, причитания женщин по утрам. Илиеш как будто понемногу забывал о ней. Да и что делать в это смутное время, когда люди не узнают друг друга?! Он еще ближе придвинулся к матери, стараясь вновь заснуть. Его уже не беспокоили шумы в хате. Мысли стали путаться, он задремал. И тут вдруг до него донеслись другие, новые звуки. Жалобно скрипнула калитка. Во дворе послышались голоса. Собака бешено залаяла. Кто-то сильно застучал в дверь.

— Кажется кто-то стучит? — Ангелина проснулась и стала прислушиваться.

— Да, стучат в двери.

Нашарив в темноте спички, она зажгла коптилку, разбудила деда Епифана.

— Отец, посмотри, кто-то стучит…

— Слышу, — отозвался старик.

Не спрашивая, кого это принесло среди ночи, он подошел и отодвинул засов. Комната наполнилась людьми. Вошел Георгий Ботнару, шеф поста, два жандарма, с ними мужчина в нижней рубашке и кальсонах. У него зуб на зуб не попадал, руки тряслись. Белые волосы были взлохмачены, лицо позеленело. Илиеш с трудом узнал Иделя, отца Бори и Ривы.

— Вы знали, что он прячется на чердаке вашего сарая? — спросил шеф поста.

Полуодетая Ангелина стояла бледная.

— Ты знала, баба, или нет?

— Нет.

— Лжешь, сука! Он продал тебя, как Христа.

Сквозь тонкую холстяную рубашку были видно, как взволнованно дышит грудь Ангелины. Дед Епифан глядел на нее, стараясь угадать, знала она или нет. Идель прислонился к дверному косяку, блуждая растерянным взглядом по лицам. Он не мог произнести ни слова. Дед Епифан глядел то на него, то на Ангелину. Знала ли она? Да, трудно проникнуть в душу человека! Разве можно понять, что сейчас происходит на свете? Разве думал он когда-нибудь, что найдет в себе силы отрезать ногу Ионикэ? И все же жандарм врал — Идель ничего не сказал. Кто знает, по каким тайникам прятался Идель, пока не устроился на чердаке у Ангелины? Может быть, она спрятала его, а может быть, он сам пробрался туда. Услышал, что вернулся дед Епифан, и захотелось узнать, что с сыном. Знала, не знала — разве эти мелочи имеют теперь какое-нибудь значение? Сколько лет они прожили в одном селе, дверь в дверь. Их дети играли вместе. Когда у старика не было ни гроша на спички, Идель давал ему в долг. И ежегодно на пасху Боря, его сын, приходил к Ионикэ за крашенками. И вот теперь перед дедом Епифаном стоял похожий на призрак Идель. И дед ничем не мог ему помочь…

Из глаз старика вытекли две крупные слезы. Это были первые слезы, которые Илиеш увидел у дедушки. Медленно скатились они по морщинам и застряли в усах. Георгий Ботнару шепнул что-то на ухо шефу поста.

— Знаю, — процедил тот сквозь зубы.

Жандармы перевернули весь дом. Шеф помянул Лимпиаду. Может быть они искали ее. Кто их знает. Крутя в пальцах пуговицу шинели, шеф поста — словно между прочим — спросил:

— Кто из вас коммунист?

Все оцепенело молчали.

— Не хотите отвечать? — почти ласково спросил шеф.

Илиеш почувствовал в его интонации скрытую злобу.