Обрести себя - [27]

Заросли шиповника и лещины отяжелели от росы, над Смолитой медленно поднимается молочный туман, обнажая ее извилистое русло. Августовское утро обещало солнечный спокойный день. Еще все спало. Только в кустарнике посвистывал дрозд. Илиеш смотрел на дорогу, которая там, за холмом, пересекая село, проходила мимо дома крестной. Где теперь крестная? А что чувствует Ион при виде этого просека, истоптанного его ногами еще с детства?

Несчетное количество дней дорогу утрамбовывали колеса повозок и мозолистые подошвы не знающих устали крестьян. Каждый день она приносила и уносила из села радость и горе. Вот если бы она могла говорить, ей было бы что порассказать! Сколько всякого прошло, сколько всего случилось с той поры, как люди проложили первую колею! Одних она окрылила, других подкосила. Сама же осталась неизменной, все такой же ухабистой, с колдобинами, с запыленными колючками вдоль кочковатых обочин, все так же несет она на своей спине людские судьбы и заботы. В это утро она пустовала и не спешила проснуться. На ней ни души. Отдыхай, старая, отдыхай. Может быть, дедушка поэтому и не спешил — не решался нарушить ее покой.

Ион не выдержал, приподнялся на руках, с тоской, нетерпением, надеждой посмотрел на вершину холма, туда, где скрывалась дорога. С некоторых пор почувствовал себя немного лучше, перестал стонать и жаловаться на боль, иногда пытался подняться, просил деда сделать костыли. Сложное чувство было в его груди: близость родного угла волновала, но радость возвращения домой затмевалась тысячью забот.

— Чего тянуть, надо войти в село, пока народ не проснулся, — торопил он. — Нечего прохлаждаться, чтобы все видели, как мы вернулись.

— Потерпи, Ионикэ, передохнем немного — впереди такой подъем, — успокаивал его старик.

И вдруг необычная тишина утра разбилась как тонкий стеклянный сосуд. Прозрачный воздух наполнился странным шумом — топотом копыт, руганью, стонами. Дорога в одно мгновение проснулась и ожила. Из-за акаций со стороны села показались два подпрыгивающих в седлах всадника. За ними потянулась колонна землисто-черных страшилищ, печальная процессия изможденных до крайности людей. С обеих сторон — верховой и пеший конвой. Когда кто-нибудь спотыкался, падал или отставал, конвоиры били его прикладами.

— Что это, что это, дедушка? — Илиеш испуганно прижался к деду Епифану.

— Наверное, пленные, бедняги. — Дед поспешно отвез тачку с Ионом за кусты бузины.

Процессия спускалась с горы, теперь ее можно было хорошо рассмотреть. И старик оцепенел, не зная, что и подумать, — это были вовсе не военнопленные, а гражданские, в большинстве женщины и дети. Они были в рванье, волосы растрепаны, в глазах страх. Старик понял: евреев гнали в гетто. Во главе шествия две девушки вели под руки худую, как щепка, старуху. Девушки на ходу грызли куски зеленой тыквы, а старуха призывала страшные кары на головы своих конвоиров. Внезапно в этой толпе несчастных Илиеш заметил знакомое голубое платьице. Его словно обдало ледяной водой.

— Дедушка, это же Рива! — потрясенный, прошептал Илиеш.

Так же вились ее золотые локоны, только лицо было искажено страхом. Она семенила рядом с матерью, стараясь поспеть за ней. Куда ее ведут, что ее ждет?

— Дедушка! — повторил Илиеш, но старик не дал ему закончить фразу.

— Молчи, вижу.

Мимо Илиеша текла река обреченных людей. Плакали детишки, всхлипывали и стонали матери. Кто-то даже смеялся: должно быть сошел с ума. Солдаты, действуя прикладами, добрались и до него, но сумасшедшему было все безразлично, он смеялся, хохотал над тем, что происходило на земле…

Старая дорога, сколько тебе дано увидеть и услышать!

Колонна медленно прошла, Илиеш не мог двинуться с места. Ему уже не хотелось домой. И вообще ничего не хотелось. Война, война — и там, и здесь, всюду.

Притихли воды Смолиты, из-за вершины холма выглянуло солнце, словно подсматривая — всходить ему или не всходить. Один лишь дрозд по-прежнему посвистывал в кустах.

— Счастливые птицы, — с завистью сказал дед Епифан после долгого молчания.

Потом он впрягся в тачку и тронулся в гору.

Илиешу приснился плохой сон. Проснувшись, он лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к таинственным звукам, которые доносились со всех сторон.

Дом звучал на разные голоса. Временами казалось, под печкой скачет табун лошадей. Илиеш привык к этому — от внезапной суматохи мышей сотрясались стены хаты. В углу у окна слышалось словно бы тиканье часов. Такие звуки издавало семейство древоточцев, гнездившихся в деревянной иконе святого Николая. Они выгрызали голову чудотворца.

Иногда ни с того ни с сего раздавался страшный треск, заставлявший Илиеша в ужасе корчиться или будить мать.

— Глупышка, это шкаф, — успокаивала его сонная Ангелина.

Мало-помалу он привык к этому треску.

К прежним шумам теперь прибавились еще и новые. Чтобы отвлечься от разбудившего его кошмара, Илиеш стал вслушиваться, кто как храпит.

Вот дедушка. В его храпе можно различить все голоса природы — от завывания бури до воркования горного родника. На диванчике словно кипит казан воды, которая вот-вот перельется через край в огонь. Это Ион. Только Ангелина выводила тоненько, нежно, будто жужжало веретено. Она спала с Илиешем на печке.