Обрести себя - [29]

Офицер продолжал тем же ласковым тоном:

— Одевайтесь, пойдете с нами.

Пламя коптилки колебалось, и от этого по стенам метались уродливые тени. Пламя точно пугалось прерывистого дыхания людей. Казалось, что потолок медленно опускается. Старик хотел было сказать что-то, но язык не слушался его.

— Господин шеф поста, — просительным тоном начала Ангелина, намереваясь объяснить что-то. Но шефу было не до нее.

Кто мог донести, что Идель скрывался у нее на чердаке? Ведь она никому не говорила, даже от свекра скрыла.

— Скорее, — торопил ее шеф поста. — У нас нет времени.

— И подумать только, они были моими учениками! — сказал Георгий с тенью сожаления.

На его лице мелькнула и исчезла улыбка. Наконец-то пришло время расчетов. Жаль, что Лимпиада уехала. Хорошо бы увидеть ее перед собой сейчас, когда он у власти и может унизить ее.

Они учились в одной школе, и она нравилась ему. Ученье давалось ей легко, учителя любили Лимпиаду. О, как оскорбляло Ботнару, что какая-то девчонка умнее его! Он и любил, и одновременно ненавидел ее. Только она не поняла его и вышла за другого. Потом на нее свалились хлопоты по хозяйству, заботы о детях, смерть мужа. Из живой, жизнерадостной девушки с острым умом она превратилась в придавленную нуждой, озабоченную женщину. И это притупило ее давнюю обиду. Но он не отстал от Лимпиады. Не может вдова долго жить одними воспоминаниями, должна же когда-нибудь впасть в грех! Но Лимпиада избегала его. Георгий вздыхал, в нем еще жило давнее чувство. Этот стоящий на костылях долговязый парень мог быть его сыном. Уж Ботнару позаботился бы о нем, дал бы хорошее воспитание, устроил бы. Ион походил на мать, даже голову держал так же прямо и гордо, как она.

На лице Георгия снова появилась улыбка. Теперь-то деваться некуда: парень все же склонит голову. И весь их род склонит голову. Пусть знают все, как он наказывает тех, кто поносил его, унижал его достоинство.

Ангелина лихорадочно искала одежду — никак не могла найти свою кофточку. Идель плакал и сильно дрожал. В глубине комнаты с трудом поднялся на костылях Ион и вышел в круг света.

— Брось, не одевайся, тетя Ангелина. Они ищут меня. Я — коммунист. Чего вам от меня надо?

Шеф искоса поглядел на него.

Подумал о чем-то, затем с тем же притворным равнодушием ответил:

— Знаю. Одевайтесь.

Вскоре комната опустела.

— Илиеш, иди к Евлампии, — выходя крикнула Ангелина.

— Молчать! — оборвал ее шеф.

Георгий выходил последним. С порога он бросил еще один взгляд на одинокого мальчика, оставшегося в доме, где все было перевернуто, и захлопнул за собой дверь. Его проводил жалобный вой пса. Очевидно, учитель пнул его. У соседей закукарекали петухи. Илиешу хотелось завыть, закричать, заплакать, но не было сил. Коптилка устало трещала, испуская черный дым. Кончалось масло. На дворе стояла еще ночь, до утра было далеко. По стенам плясали черные тени, они, казалось, готовы были броситься на него.

Вот тебе и «дома»! Разве может кто-нибудь чувствовать себя дома, когда на свете война? Илиеш боялся даже теней. Ему хотелось только одного: скорей бы наступил день, чтоб он мог выйти во двор, увидеть хоть одного живого человека. Какие счастливые Боря и Григорий! Ведь они за Бугом! Какое несчастье, что он не с ними. Пусть бы даже взяли его в жандармерию вместе с матерью и дедушкой.

В сенцах снова послышались шаги. Мальчик прижался к печке. Подозрительно оглядываясь, в комнату вошел Тоадер Мунтяну.

— Что случилось, Илиеш? Вышел подкинуть корм овцам, слышу — собачий лай…

— Забрали маму, дедушку и Ионела.

— Что ты говоришь?!

— У нас на чердаке нашли Иделя, его тоже взяли жандармы, которых привел Георгий Ботнару.

Тоадер сунул под мышку одежонку, задул гаснущую коптилку и взял мальчика за руку:

— Идем, поспишь у меня.

Была холодная осенняя ночь. Валурены молчали, окутанные тьмой. В небе мерцало несколько звезд. Далеко на окраине слышался собачий лай, и пьяный голос распевал новую, родившуюся в войну песенку про незадачливого маршала Антонеску.

— На рожон лезут, никак не смирятся, — сказал Тоадер, нащупывая перелаз. — Давай руку. Держись.

Через несколько дней Ангелину освободили.

В то утро туман заволок окрестности. Тоадер повалил заборчик в их дворе у погреба и заново ставил его.

— Есть такая трава, — говорил он Илиешу, — трава, которая приносит счастье. Только редко кто находит ее…

Илиеш слушал с разинутым ртом. Кому, как не ему, нужна эта трава! Внезапно у него пропал интерес к рассказу. Он выронил камень, который держал в руках.

— Мама! — Илиеш еще не верил своим глазам.

Ангелина шла к ним напрямик по огороду, через картошку. Она подошла, села на мокрую траву в нескольких шагах от них и спросила, будто не уходила никуда:

— Зачем ты повалил его, бадя Тоадер? Забор был еще прочный.

— Отвести душу, — ответил Тоадер, заторопившись.

Он знал своих соседей. Если Ангелина после всего происшедшего говорит о таких незначительных вещах, значит, ей нечего больше сказать, значит, дела обстоят плохо, хуже не может быть. Она казалась больной, плечи ее опустились.

— Пойди, Илиеш, открой двери, я сейчас приду, — сказала Ангелина.

Когда Илиеш побежал к дому, она упала на кучу мусора и зарыдала в голос. Сквозь дыры в кофте виднелась спина — синяя, как спелая слива…