Обрести себя - [10]

— Что сказал дед Епифан? — заинтересовалась толпа.

— Сказал, что этот хлеб от народа, — пояснил кто-то.

В толпе стояла Иленкуца Хамурару с охапкой цветов и сгорала от смущения. Сырге уговаривал ее поднести цветы русским:

— Иди, Иленкуца, не бойся, иди!

Наконец она осмелилась, выступила вперед и еле слышно произнесла:

— Товарищи…

Но танкисты услышали ее, главный улыбнулся ободряюще, протянул к ней руки. А через минуту она уже была на танке вместе со своими цветами. Все окружающие развеселились, подступили к самым машинам. На танки взобрались дети, броня покрылась цветами. Все закружилось в водовороте общего ликования. Над толпой полыхал красный флаг. Толкотня, смех, в воздух полетели цветы. Кто-то крикнул взволнованно:

— Красной Армии ура! Да здравствует Советская власть!..

Деда Епифана окружили соседи.

— Дед, что сказали советские?

— Они говорят, чтобы мы их отпустили, просят прощения, что мало задержались, им пора на Прут. А сзади идет пехота, она постоит дольше.

Веселыми возгласами, светлыми улыбками проводило село танкистов. Теперь музыка, которую, проснувшись, услышал Илиеш, звучала совсем рядом. В долине сверкало серебро труб оркестра. А за оркестром, насколько хватало глаз, шла Красная Армия.

Эти дни освобождения для Илиеша были сплошным праздником. Казалось, утраченное с отъездом отца детство снова вернулось. Он забыл про еду и сон. Забыл про своего Вьюна, про дом — про все. Село заполнилось множеством машин, не умолкала музыка, смех слышался с утра до ночи. Целые дни проводил Илиеш у дороги, встречая и провожая колонны войск. В садах не осталось цветов даже для изготовления лекарств — все они были сорваны и брошены под ноги освободителей. Этот праздник стал еще радостней, когда пришла весть, что мобилизованные весной мужчины возвращаются домой.

Первым вернулся Павел Гынжу.

В один из вечеров Ангелина, принарядившись, взяла графин вина и вместе с Лимпиадой и Илиешем пошла к нему разузнать о Романе. У ворот их встретила жена Павла — Настя. У нее по спине разметались косы, глаза счастливо светились — она казалась пьяной. Приглашая гостей в дом, Настя тараторила:

— Пришла моя радость, смилостивился господь, послал счастье!

Павел сидел во главе стола, в рубашке с расстегнутым воротником. На все вопросы отвечал одно:

— Идут, идут, все идут.

Ангелина пожала его узловатую руку и, скрывая волнение, спросила:

— Где Роман? Где ты его оставил?

Павел уверил:

— Идет. Не сегодня завтра будет дома.

— Как тяжело приходится… Одна, одна. Будто кукушка маюсь. Надоело, сколько же еще мучиться?

Тут вступила Лимпиада:

— Ты ровно ребенок. Не на свадьбу же он поехал!

— А почему вы не приехали вместе, Павел? — спросила Ангелина.

Павел взял со стола намокший в вине окурок, попросил у Насти огня и, глядя в стакан, вяло ответил:

— Мы не вместе были. Но идут все. Такое соглашение, всех распускают по домам. На днях заявится. Да вы садитесь, дай-ка стаканы, Настя.

Лимпиада уронила на стол тяжелую слезу. Испуганно оглянулась: не увидел ли кто? Вытерла нос платочком и с сияющим, как всегда, лицом подняла стакан:

— Чтобы на долю детей не пришлось того, чего натерпелись мы.

— Счастья и мира!

После выпивки у всех развязались языки. Судили-рядили и о том, что произошло, и о том, чего можно ожидать. Павел уже прослышал кое-что о новых порядках и охотно рассказывал:

— Землю советские обрабатывают сообща, машинами. А осенью урожай делят, сколько кто заработал.

Истрати Малай, тяжело вздохнув, перебил его:

— Мне все нравится. Только вот это не по сердцу. Мне дай земли вволю, сколько душе хочется. И никаких машин не надо. Через пять лет меня бы никто не узнал. А работать сообща — меня на эту удочку не поймаешь! — Постепенно он распалялся, покрасневшие от вина глаза дико горели, могучая грудь дышала часто и тяжело. — Земля и свобода — вот что всем нам надо, Павел!

— Такой порядок, закон, а один против закона не пойдешь, — рассудительно заметил Павел.

— Закон? — вскипел Истрати, стукнул по столу кулаком, стаканы подпрыгнули. — У меня свой закон! Даже сам бог не сможет изменить его!

Назревал скандал. Все сразу заскучали. Илиеш в страхе полез на печку. Павел, как всегда спокойно и неторопливо, встал из-за стола, подошел к Истрати, положил руку ему на плечо:

— Поживем — увидим. А до той поры не надо бить стаканы. Я долго ждал этого дня, и ты не порть мне его. Настя, где кепка бади[4] Истрати? Подай ему да проводи, чтобы собаки не напали.

Истрати благословил стол и дом Павла крепким словом и вышел, сильно хлопнув дверью. Все легко вздохнули, навели порядок на столе и стали дальше веселиться, будто ничего и не произошло.

Илиеш, лежа на печке, живо представил себе сцену, которая должна была произойти в доме Истрати. Ясно, теперь тот всю злобу изольет на жену и детишек. Илиешу стало жалко Ольгуцу. Он словно видел ее маленькую, слабенькую, спрятавшуюся за печной трубой в надежде спастись от гнева отца.

Прошло несколько дней. Почти все мобилизованные вернулись домой. Только Роман все не появлялся. Расстроенная Ангелина ходила из дома в дом, стараясь хоть что-нибудь узнать о муже. Никто толком не мог что-либо сказать, никто не видел его и не слышал о нем. Вернувшись домой, она часами просиживала на пороге, вглядываясь сквозь акации на дорогу, ведущую к станции. В такие минуты Илиеш боялся приближаться к ней: ее раздражал любой его жест, любое слово. Он словно бы становился чужим ей. Иногда даже ловил ее ненавидящий взгляд.