Образ мира в тексте и ритуале - [141]

На «чужой стороне» сужение жизненного пространства невесты достигнет своего предела, о чем позаботится ее свекровь:

Выходила богоданна твоя матушка / На путь на широкую дороженьку, / Выбирала местечка немножечко, / Своим суседушкам рассказывала: / “Я срублю здесь малу клеточку, / Посажу невольну красну девицу / И не выпущу до самой теплой веснушки, / До крестьянской до работушки” [РСЗ: 126].

На чужой стороне невесте «не место»:

У етого млада сына отецкого, / Там ведь местечко мне не прилюбилоси, / Там домишко, будто байнюшко, / Там народ – будто цыганюшко, / По нарецью со Швеции, / Разговорушка карельские [там же: 120].

Девушка еще надеется избежать грозящей ей участи:

Я у родителя своего у батюшки / Буду клубышком во ногах его кататися, / Буду червышком свиватися, / Буду упрашивать да умаливать, / Чтобы не выдал на остуду чужу сторону, / Оставил бы во вольной волюшке, / В бесценном во девичестве [РСЗ: 126]; Остаться бы во девушках / Как на круглой долгой годышек, / Либо на круглую на гостинную на неделюшку / Хоть во любимом во прекрасном во девочестве [там же: 133].

Она просит батюшку пойти к кузнецу и сковать три штыка железных, привести из леса «лева – звиря лютого», штыками ворота запереть покрепче, у ворот поставить зверя лютого – чтобы не пустить жениха в дом и повернуть его назад [PC 1985: 308–309]. Но в то же время сознает, что возврата в прежнюю девичью жизнь нет:

И не сдержать да дорогой мне своей волюшки, / И мне на бладой на девочьей на головушке [Б.: 291]; И, видно, нет да того на свете, не водится, / И воля девочья в домы не оставается! [там же: 311].

Более важную роль, чем реальные и обрядовые локусы, в смысловом поле свадьбы играют мифологические и символические локусы, с которыми связаны мотивы поисков нового «своего» места невесты и ее двойника-заместителя – воли-красоты.

Поиски места. Главный вопрос и главная забота просватанной девушки, которую лишают «места» в ее (девичьем) мире, – куда ей деваться и куда девать ей свою волю-красоту: «Мне куда топерь дёватисе, дак мне куда да потерятисе? Дак видно, делать-то нечего, да мне дёватьсе-то некуда» [Еф.: 231]. Невеста не видит перед собой пути: «Топерь не вижу я, молодёхонька, перед собой пути-дороженьки!» [там же], не знает, куда ей идти: «Благослови меня, Господи, мне-ка стать, молодёшеньке, на свои на резвы ноги, на пола на дубовые, на переходы кремлёвые, мне-ка выйти да выступить на торную дороженьку, на широкую улочку!» [там же: 296].

Не видя реального выхода из своего положения, она замышляет уйти в монастырь, где можно сохранить свою волю-кра́соту, свою девственность, но и там, оказывается, «не место» ее воле-красоте:

Да мне куды сцяс деватисе? / Да мне идти, молодёшеньке, / Да мне на славную Тарногу, / Да идти мне утопитисе. / Да наша славная Тарнога / Да сколь мелка-перебориста, / Да переборы-те цястые, / Да негде мне утопитисе, /<…)/ Да мне идти, молодёшеньке, / Да во леса заблудитисе. / Да всё леса те знакомые, / Да перелески сажоные, / Да негде мне заблудитисе, / Да мне идти, молодёшеньке, / Дав Киев Богу молитисе, / Да к Соловецьким-то за морё [PC 1985: 40]; Я пойду, молодёшенька, я / В монастырь к соловецькими, я / В Киев богу молитисе, да! [Еф.: 238]; Думала да я подумала, / Себе мистецько сдумала. / Дак я пойду, да молодёшенька, / Дак Соловецьким-то за морё. / Дав Киев богу молитисе. / Дак думала да я подумала, / Дак тут не место-то мистецько. / Дак я ишчо-то подумаю, / Сибе мистецько обдумаю. / <…)/ Мне куда жо деватисе, / Куда мне да потерятисе? [PC 1985: 111].

При этом девушка и ее воля-красота составляют единое целое, воля – не только символ девичества, это двойник, заместитель, душа девушки [Бернштам 1982], которая, однако, в свадьбе покидает свое «тело», подобно душе каждого умершего человека [Толстая 2010а], и устремляется в иной мир или вселяется в другое «тело» (передается сестре, подругам):

А пришла же ко мне девья-то красота! / Да русы косоньки поразгладила, / Да алы ленточки порасправила, / Да пошла, распростилася, / Да больше век не супилася, / Да во траве она забродилася, / Да во росе-то она замочилася, / Да во колечушко-то закрутилася, / Да во чисто морюшко да укатилася, / Да в чистое морюшко, / Да на самое дёнушко, / Да под серый-то камешек. / Да серый камешек да не расколется, / Да девья красота не воротится [PC 2000: 144].

Воля антропоморфизируется и полностью сливается с образом самой девушки, повторяет ее занятия, думает ее мыслями, говорит ее словами. Вместе с тем она мифологизируется, наделяется способностью к оборотничеству:

И тут остудничка-то волюшка спутается, / И с угла в уголок тут воля закидается, / И стане ластушкой тут воля перелётывать, / И на пути да на широкой на дороженьке / И серым зайком буде воля перескакивать! [Б.: 316]; Ой, заревела тут бажона да моя волюшка, / Ой, по-змеиному она да засвистела, / Улетела в край далекой моя волюшка [РСЗ: 58]; Ой, она пламенем ко небушку летала [там же: 66] и т. п.

Мифологический образ воли-красоты усиливается его антитезой не менее мифологическому образу «кики (киты) белой» или «волокиты проклятой», или «неволи», символизирующему женскую долю