Обратная сторона Соляриса - [5]

Вернемся лучше к бесконечно более ёмкому и лестному образу России как «живого океана» в глазах окрестных цивилизаций:

«Все это склоняло ученых к убеждению, что перед ними — мыслящее чудовище, скажем, нечто вроде исполински разросшегося, опоясавшего всю планету, протоплазматического моря-мозга, который проводит время в невиданных по своей широте теоретических рассуждениях о сущности мироздания, а наши аппараты улавливают лишь незначительные, случайно подслушанные обрывки этого извечного, глубинного, превосходящего всякую возможность нашего понимания гигантского монолога».

Психологически важно, что иностранцы не находят в русском обществе привычных и необходимых им «клеточных» форм социальной жизнедеятельности. Впрочем, «живой океан» всегда готов немедленно по предъявлении образца имитировать эти внешние формы для взаимного удобства общения. Однако никаких серьезных ограничений на самих русских эти формы не налагают, в то время как для немцев следование порядку является формой существования, если не смыслом. Есть наглядный пример из истории Семилетней войны, когда штаб русской армии был атакован и выведен из сражения. По европейским правилам войны это был бы и конец действиям армии, поскольку немец без начальства не бывает. А русские солдаты продолжали биться и, главное, сами принимали верные решения без участия генералов.

Есть подозрение, что эта антицивилизованная («анти» – по-гречески «вместо») психологическая основа «русского океана» гораздо древнее, чем даже славянские славинии, родившиеся на стыке и из баланса двух римских цивилизаций. Причиной является та самая полная неприспособленность жестких условий для рождения цивилизации, то есть каких-либо постоянных правил. Следуя строгим правилам, в Северной Евразии можно только умереть, а выжить помогает только интуиция, творчески ломающая любые правила. По особому мерцанию звезд в зимнее солнцестояние, по другим столь же зыбким приметам можно угадать, какие из регулярных катаклизмов произойдут этим летом, а каких не будет. И уж, исходя из этой интуиции, сеять рожь, а не овес, собирать грибы, а не ягоды, или вовсе готовить лошадей и лодки к дальним переходам.

Помогала выжить и способность тонко наблюдать и повторять технические действия соседей – не только других племен, но и животных. Не случайно самоотождествление русских с медведем, столь же искусным в добывании разной пищи. Впрочем, выживание в суровых условиях в речных поймах на границе лесов и степей, по соседству с разными племенами невозможно без еще одного вида глубокой интуиции – развитой эмпатии, способности по первым жестам предугадать эмоции, мысли и действия любого партнера. Отсюда это умение держать дистанцию на минимальном расстоянии и повышенная внимательность к чужакам, на грани внешних проявлений влюбленности, но при сохранении трезвого самоконтроля. Вы спросите, причем здесь Лем? Но все эти узнаваемые детали переполняют описание «живого океана» в книге.

Более того, не менее внимательный (хотя и по другим причинам) Снаут совершенно правильно выводит, что «океан» не только проникает в мысли и чувства чужаков, но и старается найти и высветить самые потаенные уголки подсознания, невидимые или скрываемые цивилизованными гостями от себя самих. А это уже отдельная историософская тема, которую Станислав Лем так наглядно обозначил в литературе, пожалуй, первым.

Откуда, собственно, берется в мировых цивилизациях этот порядок, общее следование сходным правилам, распространенное на огромных просторах. Это сейчас есть радио, кино, ТВ и Интернет, а при зарождении европейской цивилизации, Византии или Леванта от края до края нужно было добираться месяцами, да еще в условиях острой внутривидовой борьбы с соседями.

Есть серьезное подозрение, что упомянутое в книге скрытое или тщательно скрываемое, «инкапсулированное» ядро психики, которое «океан» так легко извлекает и воплощает наяву, является основой для такой регулярной идентичности. Речь идет о некоем глубинном неврозе, лежащем в основе коллективных действий народов, принадлежащих к одной и той же цивилизации. Для европейской цивилизации таким общим неврозом является психический феномен, получивший название «стокгольмского синдрома». Жертвы насилия начинают боготворить насильников и, более того, участвовать в таком же насилии. Их дети и далекие потомки несут в себе это переживание как неосознаваемый невроз, регулярно прорывающийся в дионисийском разгуле страстей. Собственно, мы в романе и имеем описание Лемом болезненной «любви» жертвы к насильнику, пусть даже насилие было сугубо психологическим, но не менее убийственным.

Есть подозрение, что европейский невроз и его первые носители – пракельты родились вместе с ледниковыми озерами на стыке будущей Европы с евразийским материком, вместе с железом из этих озер и первыми железными орудиями. Впрочем, для перехода в бесчеловечное состояние и превращение орудий труда в орудия убийства нужны были еще и наркотики, причем в умеренном количестве, не убивающем, но смещающем психику. Севернее и восточнее Карпат спорынья не успевает вызревать, южнее – ее вызревает слишком много, так что граница распространения кельтских названий (Галич, Галац), похоже, не случайна. И будущая Европа родилась там же, где и Лем. Впрочем, это уже точно фантазии на тему…