Часть 1. Исцеление нелюбви
… а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие, … потому что немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков.
/1Кор 1,23-25/
Вряд ли кто из зрителей русского «Соляриса» станет спорить, что это – самая романтическая картина из всей мировой кинофантастики. Режиссеру Андрею Тарковскому удалось без особых спецэффектов создать гимн жизни и любви из литературного сюжета, порожденного, как и вся фантастика, бегством от жизни в мир абстрактных идей. По причине диаметрального расхождения мотивов Станислав Лем даже обозвал в сердцах дураком русского режиссера: Какая еще любовь?
Откуда здесь взялся образ матери, то есть родины, то есть России?!
Вот это действительно вопрос не в бровь, а в глаз, экзистенциальный в высшей степени, а не как абстрактные проблемы «соляристики». Вопрос даже не в том, где в тексте романа Тарковский нашел место для этого образа. Нет, почему он вообще взял философский роман Лема для своего фильма? Ведь у Тарковского все фильмы про Россию и про любовь к матери. Скажем, «Жертвоприношение» – пророческий сюжет о принесении в жертву всего самого дорогого, включая родной дом, чтобы спасти мир от термоядерной версии Апокалипсиса. Хотя это другая тема, отметим, что премьера «Жертвоприношения» состоялась в день Чернобыльской катастрофы.
Откуда взялась в «Солярисе» эта дополнительная глубина, разница творческих потенциалов, вызвавшая гром и молнии соавтора? И почему роман сразу же стал намного более популярен в России, чем на Западе и в самой Польше? Там Лема любят и ценят за Йона Тихого и пилота Пиркса, за тонкий юмор, а не за глубокую философию. А в России за пять лет сняли сразу два фильма по одному роману.
Кроме того, советская цензура вычеркнула из финала романа самую ценную, по мнению Лема, философскую идею о «несовершенном Боге». Но без этой философской рамочки успех романа в России был сильнее. Почему?
Конечно, высокое мнение Стругацких о романе приятно, но замысел Лема был заточен совсем в другую сторону. Он-то рассчитывал на диалог с европейским кругом писателей и философов, и на вхождение в этот престижный круг. А «эти русские» своей бурной позитивной реакцией сломали весь сценарий и первоначальный замысел. В чем же он заключался? Эту логику не так сложно восстановить, просто исходя из символики имен и образов трех главных героев, не считая Хари.
Вот скажем, какие ассоциации всплывают при имени Сарториус? У нас – практически никаких, но для европейского интеллектуала 1960-х годов цепочка имен выстраивается однозначно. Сарториус – герой одной из пьес Б.Шоу, нобелевского лауреата, отказавшегося от денежной части премии. То же самое вслед за британским драматургом сделал французский писатель и философ Жан-Поль Сартр. Для установления первого контакта нам осталось только привести одну цитату из главного романа Сартра «Тошнота»:
«Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе – вот оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки – все исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы – голые бесстыдной и жуткой наготой».
Там в романе у Лема был еще эпизод, когда Кельвин выдумывает способ проверить сам факт своего реального существования. Тоже, как и вязкий образ Океана – Экзистенции, очевидная попытка вступить в диалог с Сартром и в его лице с атеистической частью культуры Запада. Однако, попытка заведомо неверная. В целях самоуспокоения Кельвин делает явную логическую ошибку, пытаясь обрести веру в себя и в существование мира через логические вычисления.
Не стоит считать, что Лем мог допустить этот просчет не намеренно. Скорее, это указание на проблему мышления Сартра и иже с ним. И в сюжете романа диалог Кельвина с Сарториусом не складывается. Зато с самого начала и до финала идет активный диалог героя со Снаутом, причем Снаут выступает посредником между двумя коллегами, а в финале – между Крисом и Хари.
Теперь можно уверенно трактовать имена еще двух участников пьесы. Если драматургу нужно имя, олицетворяющее не просто христианство, а его западную, европейскую ветвь, без различия католиков и протестантов, то вряд ли найдется лучшее сочетание, чем Крис Кельвин. Так что можно предположить, что в подтексте у Лема речь идет о налаживании диалога между либерально-атеистической, рационально-материалистической ветвью европейской элиты и ее консервативной, традиционалистской частью. Прямой диалог, без посредника, невозможен, поэтому роль Снаута так важна.
Но кто такой этот Снаут? Сам он объясняет свое имя увлечением родителей космической техникой – «сопло» по-английски snout. Но боже ж мой, разве стали бы из-за такой мелочи в Голливуде менять Snout на политкорректное Snow? Конечно, не из-за космического, а из-за другого, грубого значения имени – «Носатый». Впрочем, у версии Снаута есть еще одна аллюзия в виде известной шутки – «Нет такого слова, которое не могло бы стать еврейской фамилией».
