Обратная сторона Соляриса - [2]

Кроме того, предложение партнера сразу же называть его прозвищем «Мышонок» выглядит столь же типично. Самоуничижение по видимости для самого Снаута компенсируется иным значением латинского «musculus» - Мышца. То есть орудие Бога.

Наконец, несмотря на повествование от лица Кельвина автору не удалось скрыть наибольшую симпатию к Снауту, а может, и не хотелось. Не только поляки, но и в целом европейцы не склонны к глубинной рефлексии. А еще они, по большей части, не имеют за душой тысячелетнего духовного опыта пророческого обращения к коллективному бессознательному. Поэтому немаловажна роль евреев в диалоге европейцев между собой и с соседними цивилизациями. Пример польского еврея из Львова Станислава Лема вполне нагляден.

Стоит напомнить и о времени создания романа – начало 1960-х, то есть глубокий раскол, стена среди континента и самое начало пути к будущему объединению Европы. В этом смысле роман Лема стал частью философского основания, а фильм Тарковского появился в самом начале хельсинкского процесса, ведущего к единству Европы, впрочем, также за счет жертв со стороны России.

Есть ли символический смысл у имени единственной героини романа, и второй героини фильма – Хари? При подготовке голливудской экранизации Лем, не полагаясь на сообразительность американцев, раскрыл анаграмму Harey – Rheya, то есть греческая богиня, дочь Урана – Неба как Космоса. Неземная Хари – вполне себе порождение космического Океана.

В ипостаси жены Кроноса или матери Зевса героиня романа точно не выступает, но Рея известна в греческой мифологии также и тем, что, будучи во Фракии – на краю Ойкумены, излечила Диониса от убийственного безумия. Ровно то же совершает Хари-Рея по отношению к Крису, несущего в себе это дионисийское безумие. И то правда – западная цивилизация, что католики, что кальвинисты, что атеисты, слишком часто впадала и впадает в грех смертоубийства. То крестовые походы, то охота на ведьм, то жестокие войны. Вполне прозрачный намек на дионисийство, сменившее имя и обрядившееся в подаренные Реей литургические ленты, но так и не усвоившее библейских заповедей.

В ипостаси целительницы Реи героиня романа имеет определенный психотерапевтический успех. Очень важно проявление подсознательного желания избавиться от девушки после удовлетворения желания полного обладания – любви и покорности вплоть до самопожертвования. Желание быть любимым без какой-либо взаимности. Впрочем, сериал о Джеймсе Бонде – тоже сплошное проявление основного европейского инстинкта. Как и сюжет первой части «Фауста».

Снаут в шутку называет Фаустом не Кельвина, а Сарториуса. Однако если есть разница между европейскими консерваторами-традиционалистами и либералами-атеистами, то не в отношении к женскому началу или к покоренным странам и народам. Разница лишь в проявлении общего недуга – где Кельвин испытывает страх перед своими убийственными фантазиями, там Сарториус наслаждается предвкушением жестокого опыта. А может, особой разницы и вовсе нет, если вспомнить, что западный либерализм ведет свой культ «свободы» от римского культа Либера, то есть того же Диониса, только свободного от греческих сантиментов и изящества.

И все же, несмотря на божественные анаграммы и ассоциации имен (Хари – одно из имен солнечного бога в индуизме), у европейского читателя это имя должно, прежде всего, ассоциироваться с известной шпионкой. И правда ведь – новая Хари заслана Солярисом на Станцию под видом давно умершей женщины, чтобы вступить в контакт с Крисом, выведать его реакцию, спровоцировать на действия. Шпионка, наделенная чарами любви – страшное оружие мести. А может быть наоборот – единственный шанс на Контакт, посредник между несовместимыми цивилизациями.

Лем очень подробно описывает атомизированное состояние ученого сообщества, разодранное теоретическими спорами. Появление «шпионки» Хари на Станции, где царит такое же взаимное непонимание, стало основой, практической опорой для посреднических усилий Снаута, завершившимися объединением усилий ученых, за счет жертвы собой «дочери Неба».

Много места в романе уделено доказательству человеческой природы Хари. Различие проходит где-то очень глубоко и невидимо. С учетом общности в роли посредников Хари и Снаута, эта параллель выглядит как рассуждение об общности европейских ценностей и для евреев, которые к тому же несут в глубинах своей культурной природы великую силу. На мой взгляд, эта апология вполне уместна для польского еврея и европейского писателя.

На этом постижение замысла Лема можно считать исчерпанным. Вряд ли он хотел сказать больше, чем могли понять сами европейцы. А других адресатов у изначального замысла «Соляриса» и не было. Однако же, откуда-то Тарковский извлек образ второй героини? Или может быть первой?

Впрочем, у Лема в польском тексте романа есть еще один персонаж женского рода – планета Солярис. Это при первом переводе на русский планета стала океаном и сменила пол. Может, Тарковский просто вернул родину-мать на законное место, но уже в образе женщины?

Станислав Лем как-то сделал важное признание в том, что писал «Солярис» не так, как все предыдущие книги. Вместо рациональной переработки предшествующих культурных образцов – самое настоящее иррациональное откровение. Когда писатель лишь записывает то, что ему открывается. Так творили все великие писатели и поэты, потому и «Солярис» – это великая литература, а не просто фантастика.