Обращение Апостола Муравьёва - [58]

Апостол двинулся прочь. Он не знал, как долго шёл, очнулся ли, когда его стали обтекать ручейки мелкокостной лимиты, спрыснутой резким одеколоном. Отработав днём, отоспавшись вечером, ночью они желали вкусить городских щедрот. В иное время Марат непременно поучил бы пару-тройку борзовитых, как и кому кланяться, но сейчас жутко хотелось домой.

Апостолу вообще редко снилось. Его интенсивному на ночь уму не оставалось тем для анализа. Случайный и стремительный утренний сон без картинок, заполненный стержневым голосом, оказался необычным. Проснувшись, Марат мог повторить наизусть: «Я вновь стал султаном. Верните идолов, верьте мне. Взойдите на жало терзаний, и ждите, пока не поверите, что я здесь. Оставьте детей без хлеба. Покиньте жён, идите за мной. Возблагодарите того, кого следует благодарить. Потому что Он послал меня писать историю. Глаза мои в оранжевой поволоке, волосы жёлты, тело покрыто рыжиной. Молитесь, чтобы Всевышний хранил глаза, волосы и тело».

Марат прокручивал запись в голове раз за разом, пока не понял смысла утренней кемари. Золото! Вот так штука. Более не заморачиваясь, он наскоро оделся и выбежал из дому. На удивление сразу поймал «мотор»… Выскочил напротив, пробежал последние метры тротуара. На месте чудесной витрины пугала восхитительная пустота, безликий «Винно-водочный» магазин. Киоска с мороженщицей тоже не существовало. Нелепо – ошибся адресом, обознался местом.

Ранее Марат был равнодушен к деньгам, золоту и драгоценностям. Любовь к Галиме, кроме ночных забав, подарившая дочерей, заключалась в тончайшем, весом в грамм, обручальном кольце откупной пробы. Но для калмычки, наследницы степей, дефицит украшений стал преткновением в отношениях с мужем. Даже его измены, прокоментированные бдительными соседками, не угнетали так, как появление на люди в неприглядном виде. «Нелюбимая» для Галимы предполагало укоризну: не дарит дорогих вещей – значит, не любит.

– То есть, если я накуплю побрякушек, ты станешь счастливей? – дивясь женской глупости, вопрошал Марат, с желанием оглаживая бедро жены под одеялом.

– Конечно, нет, ведь то, что происходит между нами дома, наше дело. Но если я покажусь в «таком» виде, все поймут, как ко мне относится муж, – обмирая, отвечала Галима, страшась переступить грань между сочувствием и недовольством Марата.

В темноте раскосое личико пылало стыдом, тело добивалось ласки. Бёдра жались к бёдрам, но Апостол не сдавался:

– Ну-ка, погоди, а если человек бедный… Как мы… Что ли… А? Ну, временные финансовые трудности? Он что, воровать должен, чтобы утешить жену?

– Чтобы удовлетворить женщину, – не удержалась Галима, резко села на кровати и, не мигая, заглянула мужу в душу, – мужчина должен сделать всё от него зависящее.

Разговор случился до рождения детей, когда Галима прилетела на побывку к Марату в армию, ему, поощряя за службу, дали три дня отпуска. К подобным разговорам она не возвращалась, но Апостол знал, что тема не забыта. Бижутерию, даже самую дорогую, калмычка не признавала – без сомнения, в пользу натуральной роскоши.

Вечером Марат сообщил жене о разводе с боксом. Галима просияла, бросилась на шею, затем на кухню за доказательствами праздника. Мелко настружив последний кусочек перемёрзшего сала, сбросила на сковороду, залив четырьмя яйцами. Для затейливости накрошила квёлую, когда-то припасённую в холодильнике зелень. Осмотрела результат и запела на родном языке от восторга:

– Иссиня-чёрный конь легко обуздан мной.

Как ласточка, к тебе я прилечу домой.

Уж с гривой золотой, пахучей, как эрвенг,

Стоит осёдлан конь, готов покинуть плен.

Ах, иноходец мой, лети за край села!

Я на твоей спине наездницей росла.

К родному очагу неси, мой вороной, —

Я к маме прилечу, как бабочка весной.

Объятий, чем её, на свете нет милей!

Я стала так скучать по маме по своей…

Улыбаясь, Марат побрёл в ванную. Хорошо, дом. Мимоходом потрепал девчонок по головам, с удивлением заметив, как близко они похожи на мать. Его крови в них не сыскать. Близняшки, занятые свадьбой двух пожилых кукол, на отца не обратили внимания. Он повернулся к жене, спросил:

– О чём пела?

Она перевела.

Звонок разразился, когда Апостол зацепил вилкой первый кусок яичницы. Незлобно ругнувшись, глазами указал жене. Та метнулась открывать. Вскоре на кухне появился сияющий, словно полная луна, Колун.

– Что блестишь, как дембельская пряжка? Доволен, вернул себе место на ринге? Ашотович успел обрадовать?

Колун не обиделся. Умел спускать на тормозах. По-хозяйски уселся на свободный стульчак, ухватил Галимину вилку и атаковал сковородку.

– Позавтракать не успел, – с набитым ртом принялся оправдываться Колун, налегая на яичницу.

Апостол на разговор не повёлся, но видя, как быстро исчезает угощение, присоединился к приятелю. Галима по-своему грустила у плиты. Когда с пищей было покончено, подала горячий чай. Колун приступил издалека:

– Фонарь про тебя интересуется, когда к нему подашься. Но не советую.

– Это почему? – поинтересовался Апостол искренне.

– Оставь, корешок, – наклонился к нему Колун, – я ведь к тебе со своим делом заглянул. Помнишь, ты рассказывал, что служил в стройбате?