Обо всём - [3]

Далее разговор пошёл уже в конструктивном ключе. Выяснив, что три месяца нас, бедных сиротинушек, кормили хуже, чем церковных котов, ярость благородная перекинулась на святого нашего инспектора и работников трапезной. Короче, всё, что в своё время пережили Содом с Гоморрой и славный город Иерихон, — жалкое подобие того, что претерпели наши истязатели. Рвал и метал наш отец-проректор так, что дыбом стояло всё в округе, включая бороду отца Серафима и платки поварих. Я, злорадствуя в душе, сидела с видом кающейся грешницы и делала вид, что вот-вот умру от голодной смерти (после осетрины-то!). Клуб ненавистников меня в тот день пополнился первыми членами. С этого дня стало полегче. Монастырский устав нашего скорбного жития был заменён на приходской, и кормить стали лучше, а лики наши округлились и засияли радостным светом, как и водится у настоящих христиан.

Ни один закат, ни один рассвет, ни трогательная былинка в каплях радужной (именно радужной, друзи!) росы, ни ещё какое природноастрономическое явление никогда не изумляло и не приводило меня в священный трепет и в не менее священный ужас, как любимые мной всей душой люди. Тут тебе и радуга, и млечный путь, и огни болотные с цветущим папоротником. И выпь в камышах стонет.

С кем только жизнь не сталкивала… А с кем ещё столкнет… Кто-то прошелестел и растворился в памяти, а кто-то остался в ней навсегда. Пылающим конём.

Вот одним таким огненным иноходцем проскакала по нашей с Ритузой семинарской судьбе Людка-контрабас, она же Людка — Иерихонская труба (но это прозвище прижилось уже в среде теологически продвинутых граждан, для всех прихожан Петропавловского собора она была просто Контрабасихой).

Первые месяцы нашего бурсацкого бытия петь нам было благословлено только по будням, на левом клиросе. А на воскресных и праздничных службах мы стояли шеренгой вдоль солеи, перед прихожанами, для пущего воцерковления и молились «в народе». В Томском кафедральном соборе тогда ещё существовала очень хорошая традиция пения с прихожанами на праздничных богослужениях малых ектений, не считая, конечно, положенных «Верую» и «Отче наш» за литургией.

На солею выходил диакон и запевал, дирижируя орарём, а народ подхватывал, встрепенувшись от молитвенного стояния, и пел от души весёлым распевом «Уральскую» и «Киевскую» ектению, «Величит душа моя Господа» и был в этот момент счастлив неимоверно. Пение хором сплачивает, иной раз, гораздо лучше многих других вещей, это все знают.

В этом народном пении и мы поначалу участвовали как могли. Молодые, все голосистые, с чувством подпевали нашему диакону. Народ тоже не отставал. Хор был могучий.

И вот на одной прекрасной всенощной, аккурат на «Величит душа моя Господа» (там есть, где вокально развернуться), наш уже слаженный народный хор вместе с диаконом перекрывает какой-то новый и никому неизвестный басяра. Именно басяра. Накрывает рёвом ста реактивных двигателей. Уж на что мы ребята все смелые были, а тут присели и разом замолчали.

А отцу диакону с народом — всё нипочём, поют как ни в чём не бывало дальше, и только мы, как пришибленные стоим и выворачиваем шеи в поисках солиста. Голос нёсся откуда-то из-за колонны. И было в нём что-то странное. В обертонах. Он был очень низкий, плотный такой, густой, но странный. Ощущение было, что поёт не человек, а сто грампластинок на низкой скорости.

В полном молчании мы простояли до конца всенощной, а голос из-за колонны исправно вступал под руку отца Владимира и заполнял собой всё видимое и невидимое пространство собора. Было страшно. Как в хорошем фильме ужасов. В храм пробрался Чужой. И чужим своим голосом пел наши песнопения.

Когда закончилась служба, я первая, в надежде увидеть солиста, ринулась к выходу. За колонной никого не оказалось. Ну как — никого… Солиста там уже не было, а у иконы стояла женщина. Не менее впечатляющая, чем голос Чужого. Мухинских статей. С ногами-колоннами, втиснутыми в ажурные колготы. Эти ноги меня поразили. Точнее, не сами ноги, а то, что на них где-то нашлись ажурные колготы (91 год, не забывайте).

Когда я задрала голову, я поняла, что и кроме колгот там есть на что посмотреть. Тётя, при всей своей громадности, была невероятно ладно скроена и очень добротно одета. Представьте женщину ростом 1,90. Представили? Хорошо. Нога — 45 размер, туловище — как миниум 70. Но он очень правильно и красиво распределён по всему телу. Готовый памятник метательнице молота с кувалдой. Одета в стиле Мэри Поппинс, камея на щитовидке, и если бы не колготы а-ля «салон Анжелика» и мужские ботинки, то всё было бы вполне элегантно.

И эта величественная женщина плакала, молясь у иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Надрывно, с подвывом, где-то в третьей октаве, нараспев повторяя одну и ту же фразу: «Господи, да прости ты уже их всех, прости!» Крестное знамение она впечатывала в себя с такой силой, что если бы, не дай Бог, она захотела вот так перекрестить обычного человека, то целыми остались бы только ботинки. Всё остальное пришлось бы помещать в аппарат Елизарова.

Не скоро до моего, осложнённого двумя потрясениями, сознания дошло, что так пялиться на молящегося человека просто негуманно. Но дошло-таки, и я, пошатываясь от впечатлений, побрела в наш общежитский домишко, который по религиозной надобности переименовали в «келью».